Безумие
Шрифт:
– Жив?
– Жив, - не совсем уверенно ответил я.
Скинув верхнюю одежду, я прошел на кухню, выпил две большие чашки крепкого холодного чая, а потом присел рядом с Сергеем и рассеянно спросил:
– Как дела?
– Да вот, еду, - ответил он неопределенно, покосился на меня и сердито закончил, - в Новосибирск!
– В Новосибирск?
– удивился я.
– Это еще зачем?
– Какая-то конференция в Новосибирском филиале, вот и все.
Некоторое время я смотрел на него, с трудом переваривая смысл его слов.
– Но тебе же нельзя ехать!
Сергей молча передернул плечами.
– Тебе нельзя ехать!
– уже зло сказал
– Ты на пороге большого открытия, и надо ковать железо, пока оно горячо!
– Кого это интересует, - с досадой проговорил Сергей, глядя в стену.
– Как это кого?
– взбеленился я.
– Это должно всех интересовать. Всех, понимаешь?
– Ты думаешь, я не пробовал отказаться?
– покосился на меня Сергей. Некому больше ехать, вот и весь сказ. У одного болеет жена, другой загружен лекциями, третий готовится к защите, четвертого подпирают сроки с заданной работой. А у меня? Ведь наша работа над логосами - чистая самодеятельность.
Может быть, из-за того, что с утра у меня было отвратительное самочувствие, я не мог слушать Сергея равнодушно и буквально клокотал от ярости.
– Жены, диссертации, сроки! Ты весь свой запал растеряешь в Новосибирске! Неужели ты не понимаешь, что, соглашаясь на эту дурацкую командировку, ты предаешь и Шпагина, и науку?
Сергей смотрел на меня с любопытством.
– А что прикажешь делать? Козырять догадками, еще не зная, что из них получится?
– Что делать? Вот увидишь, что надо делать!
Эти слова я прокричал ему уже из прихожей, натягивая плащ.
По пути в институт я молил судьбу лишь об одном, чтобы институтское начальство оказалось на месте. Четкого плана действий у меня не было, но когда в коридоре мне попалась дверь с надписью "Партком", я без раздумий толкнул ее плечом и вошел. Судьба и впрямь оказалась ко мне благосклонной: шло заседание, и все, кто был мне нужен, оказались в сборе.
На заседание я ворвался, как бомба: громко хлопнул дверью, закрывая ее за собой, прошел к самому столу, бесцеремонно прервал очередного выступающего и произнес страстную речь, обвиняя присутствующих в бюрократизме, формализме, нежелании творчески решать научные проблемы и недвусмысленно грозя немедленно отправиться в редакцию газеты, в горком партии и даже в Центральный Комитет! Мне потом не раз и весьма красочно расписывали "явление Христа народу", как окрестил какой-то шутник мое внезапное и буйное появление среди членов парткома и приглашенных. Самое любопытное - говорил я так страстно и невнятно, что никто из присутствующих толком не понял, почему я так разволновался и чего, собственно, добиваюсь. Когда я набирал воздух для очередной гневной тирады, секретарь парткома, седенький, простоватый на вид, но лукавый Анатолий Александрович ласково спросил меня:
– Кто вас обидел, Николенька?
Пользуясь разницей в возрасте, он нередко называл меня именно так. Мне это вовсе не нравилось, но сказать ему об этом я стеснялся.
– Меня?
– я перевел дух и несколько растерянно ответил; - Меня лично никто!
– Тогда зачем же вам ехать в горком партии или даже в Центральный Комитет?
– все также ласково поинтересовался секретарь, глядя на меня ясными прищуренными глазами.
– Потому что посылать сейчас Гранина в командировку - преступление! Нельзя прерывать работу на такой стадии!
– со страстной убежденностью немедленно ответил я.
Пробежал гул, кто-то засмеялся, кто-то фыркнул в кулак. Анатолий Александрович, сохраняя полную невозмутимость, поговорил с соседями
– Кого же вы предлагаете послать вместо Гранина? Вопрос застал меня врасплох.
– Кого?
– переспросил я.
– Если нельзя послать Гранина, то кого-то надо послать вместо него, приветливо пояснил милейший Анатолий Александрович.
– Да кого угодно!
– нашелся я.
– Понимаете? Только не Гранина!
Сбоку засмеялись, я сердито повернулся, собираясь что-то сказать, но меня остановил заместитель директора института.
– Ну, а если мы пошлем вас?
– Меня, так меня! Я же сказал - кого угодно!
– Отлично!
– улыбнулся заместитель директора.
– Идите оформляйтесь, я позвоню.
Все решилось так быстро и неожиданно, что я толком не осознав, в чем дело, продолжал стоять столбом. И тогда Анатолий Александрович, склонив голову набок, доброжелательно спросил:
– У вас что-нибудь еще, Николенька, или нам можно продолжать?
– Продолжайте, - пожал я плечами и, помедлив, покинул заседание.
Закрывая за собой дверь, я услышал не очень громкий, но этакий мощный шум - словно свалилась большая груда бумаг. Только пройдя шагов десять по коридору, я понял, что это был приглушенный взрыв хохота.
Много времени спустя, разговаривая как-то с Анатолием Александровичем, я поинтересовался, почему так легко, не вникая даже как следует в суть дела, начальство согласилось выполнить мою просьбу. Неужели испугалось моих довольно бестолковых угроз?
– Ну, что вы, Николенька, - улыбнулся Анатолий Александрович, глядя на меня ясными лукавыми глазами, - просто вы были так взвинчены, так не похожи на самого себя, что партком сразу единодушно уверился в абсолютной серьезности вашей просьбы.
Он прищурился и добавил;
– А потом нам ведь было совершенно все равно, кого послать - вас или Гранина.
В Новосибирске я провел три долгих дня, изнывая от нетерпения и мечтая о том, чтобы эти дни пролетели как можно скорее. Как далеко продвинулся в своих исследованиях Сергей? Как встретил его идеи Шпагин? И главное, удалось ли создать тот коллектив энтузиастов, о котором мечтал Сергей? Днем в конференц-зале, особенно когда разгоралась очередная дискуссия, в которой причудливо мешались научные и житейские дела (а такого рода дискуссии проходят особенно страстно и непримиримо), было еще терпимо, а вот вечерами я просто не знал, куда себя девать. С последнего заседания я отправился прямо на аэродром, благо билет был куплен заблаговременно, и вечером того же дня, проболтавшись в воздухе несколько часов, добрался до родного города.
Шел густой пушистый снег, но, только выбравшись из автобуса, я понял, как хорошо на улице. Поэтому, покосившись на длинную очередь у троллейбуса, я пошел домой пешком. Круглые фонари тянулись вдоль улицы, как полные белые луны. Около каждой из них плыл, тянулся вниз танцующий хоровод белых веселых звезд. И оттого, что лун и звезд было слишком много, улица казалась необычной, похожей на декорацию театральной сцены. Снег все успел укутать в белые пышные наряды: деревья, автомашины, каждый выступ на стенах зданий; даже на верхушках столбов и светофоров красовались пышные белые тюрбаны. Людской поток, таявший в глубине снежной завесы, был полон добродушия и беспричинного веселья. Молодежь шумела, хохотала и бросалась снежками, ребятишки, как воробьи, пронырливо шныряли под ногами. Мне вдруг почудилось, что это новогодний вечер, хотя до Нового года оставалось еще больше месяца.