Безумие
Шрифт:
Палыч извлек флягу.
— С закуской у нас, правда, не очень, но в походно-полевых это не суть.
Выпили по глотку. Опять закурили.
Палыч задумчиво смотрел в сторону села. Выпустил струю дыма.
— Да… такие вот дела… взяли мы, значить… Измаил.
Вдруг со стороны села раздался слабый стон. Очень тихий… очень слабый. Я не помню, как вскочил на ноги, как бросился бежать. Как добежал…
На пыльной серой траве лицом вниз… лежала моя девочка. То, что это — она, нет, я не глазами это увидел, еще далеко было, еще только бежал, но уже понял.
Подбежал к ней, упал на колени, осторожно перевернул на спину. Она застонала. Лицо было в крови. Нос перебит. Она вся была в крови. Сорвал с себя куртку, осторожно положил ей под голову.
— Барият! Барият!!! Девочка моя! Что с тобой! Что они с тобой сделали!!!
Подбежали люди. Кто-то спросил:
— Это что, твоя знакомая?
Как сквозь вату услышал голос Кости:
— Да, да, знакомая его, знакомая, меньше вопросов! Врач есть???!!!
Я целовал ее окровавленное лицо, шептал: «Девочка моя, что они с тобой сделали? Кто они?»
Появился фельдшер, присел на корточки. Сказал тихо:
— У нее прострелены ноги… и легкие… и перебит позвоночник. Я вообще не понимаю, как она доползла сюда…
— СССУКИ!!!!!! КТО? КТОООО!!!!!
Я прижался к ее лицу. И вдруг она сказала негромко, но отчетливо. Все услышали.
— ОМОН… Там… недалеко отсюда… Они говорили, что я ваххабитка… били… долго… потом стреляли… они думали… что я умерла… но я не умерла… я хотела увидеть тебя… я чувствовала… ты где-то рядом…
ОНА УМЕРЛА.
Что было дальше, помню плохо. Помню, что в меня влили много водки. Прямо в горло. Почти насильно. Помню участливые лица. Видимо, Костя описал им в общих чертах нашу странную историю.
Потом мы похоронили ее. Прямо там же. На окраине ее родного села. Ребята соорудили даже что-то вроде каменного надгробия. Высекли штык-ножом: «Барият». А фамилию ее я и не знал.
Потом сидели у костра. Пили, конечно. Курили. А потом я спросил:
— Мужики, а какой здесь ОМОН работал?
Палыч резко обернулся ко мне.
— Слышь, парень, не дури. Ее не вернешь. А им отзовется. Из этой командировки не все из них вернутся. И из следующей. И из всех дальнейших. А их много еще будет, командировок этих, поверь.
Летели молча. Костик время от времени предлагал мне хлебнуть дагестанского коньячку. Он правда был неплохой. И не скажу, что его было мало. Я не отказывался. Стасик не пил. Он летел к жене. Я от жены улетал. Костик пил просто так, хотя нет, не просто так, а чтобы меня поддержать.
Разговаривать было не о чем. Все про все знали. Мы знали, что Стаса сбили с ног сразу, уложили лицом в пол. Помочь Барият он не мог ничем. Ему самому повезло. Даже эти ублюдки не могли проигнорировать его слишком славянскую внешность. Поэтому сразу не убили. Обыскали, обнаружили московские документы. Надели наручники. Отправили в Махачкалу.
Там, в комендатуре, мы его и обнаружили.
Да, спутниковый телефон омоновцы, естественно, сперли. А пульт расколошматили, потому что не знали, что это такое. Точнее, спросили у Стаса. Он им объяснил. Ну, они, видимо, и решили, что с телевизионной техникой связываться стремно. А если спереть нельзя, значит, надо сломать.
Я в Махачкале попробовал пошуметь по этому поводу, да где там — концов не найдешь. Да и сил не было. Пусть Саныч разбирается, если хочет.
Прилетели в Москву. Нас встречала машина, как положено. Доехали до города. Попросил остановиться. Сказал, что поймаю такси — так быстрее будет. Ребята вышли, мы обнялись. Они сели, уехали.
Я поймал тачку, приехал домой. Позвонил родителям. Они, конечно, с ума сходили. Хотя знали в общих чертах о наших приключениях из новостей, репортажи мои слушали. Про то, что я, наконец, женился, естественно, не рассказал. Смысла не было. Принял душ, съел кусок колбасы, купленной по дороге, изрядно хлебнул подаренного Костей коньяку и лег спать.
Буднично так все закончилось.
Меня разбудил телефонный звонок. Открываю один глаз. Смотрю на часы — 11.00. Ладно, нормально.
— Алле.
— Кира, привет, это Миша.
— Здорово, Саныч.
— Ты как?
— Нормально.
— Ты сегодня на работе будешь?
— Михаил Александрович, побойтесь бога, я ночью прилетел.
— Да нет, я не в смысле работать, ты теперь отдыхай сколько хочешь.
— Недели две-три.
— Обсудим, я просто встретиться хочу, поговорить.
— Ну… давай.
— Хочешь, я за тобой машину пришлю?
— Было бы неплохо. Я сегодня за руль как-то не очень…
— Давай собирайся, водитель тебе снизу позвонит.
Вот и родное «Останкино». До кабинета Нелюбова добирался минут сорок. Каждый второй, а у меня там каждый второй — знакомый, так вот, этот самый каждый второй считал своим долгом бросаться ко мне с объятиями, ну, в лучшем случае руку пожать, а потом начинались реплики «ну, ты как?», «ну ты даешь», «ну ты герой», «мы тут переживали» — перечень не полный. Я улыбаюсь, а мне тошно. И ведь они ни в чем не виноваты, они искренни, а мне все равно тошно.
В приемной Нелюбова обе секретарши расплылись в улыбках. Хорошие девчонки. «Да, Михаил Александрович ждет вас, да, проходите, конечно».
Захожу в кабинет.
— О-о-о!!! Здорово!
Нелюбов вытащил свое крупное тело из кресла, обошел стол.
Обнялись.
— Садись.
Я сел.
Он — напротив, не на начальственное место, а напротив. Правильная манера.
— Ну, ты как?
— Нормально.
Нелюбов внимательно смотрел на меня. Я молчал.