Безумная тоска
Шрифт:
– Как это случилось?
Полотенце все еще было у него в руках, так что она решила поговорить об этом.
– Это подводка для глаз. Я плакала.
– Подожди, почему ты плакала?
Вот оно. Какое-то мгновение она горячо желала сказать, что плакала из-за своего брата. Она никому о нем не рассказывала. Здесь – никому. Даже Джорджу. Дома об этом знали несколько друзей. Может, еще кто-то, но точно те, с кем она считалась. Так или иначе, дом остался в прошлом.
– Мне было грустно.
– Я имел в виду не это: как между вами случился секс?
Как
– Я же сказала, что все было по накурке.
– Да, но как именно это случилось? Что произошло?
– Как вообще у людей бывает секс, Джордж? Мы вместе в комнате Сьюзен, накуриваемся, падаем на кровать, кто-то кого-то целует, кто-то кого-то трогает, делов-то!
– Хуёв-то. Кто-то кого-то целует, и ты говоришь: «Эй, ну ты чего? Смотри, уже так поздно. Мне пора».
– Джордж, ну правда. Ты что, не можешь взглянуть на случившееся глазами человека, который живет, дышит и накурился?
– Ты хотела секса с другой женщиной?
– Джордж, суть в том, что я хотела тебя, но тебя там не было. Это нормально, я знаю, ты был занят чем-то важным. Но я была на взводе. Я шла в редакцию, посмотреть, как у вас там дела, позависать с вами или еще что, но меня пришпилило ветром к библиотечной стене, и я, закрыв глаза, ловила маленькие оргазмы, а потом они меня нашли. Я уже дозрела – бери да срывай. Господи, Джордж. Мне жаль, но я не вижу, что в этом такого ужасного. Тебе что, никогда трахаться не хотелось?
– Хотелось.
Опять это лицо. О, сколько же в ней гнева. Хочется ему врезать. Нет. Хочется кричать. Но она не станет. Так что, блядь, делать-то? Вот что она скажет, и это будет правдой:
– Я терпеть не могу чувствовать себя чьей-то собственностью. И не выношу, когда ты смотришь на меня, как на мамочку, которая тебя бросила.
Он ничего не ответил, только смотрел на нее.
– О господи, прости.
Он молчал.
– Прости, что так сказала. Я совсем не хотела.
Он сел на кровать.
– Да ну на хуй. Я прилягу. Долгая была ночь. Странная, прекрасная и, наконец, ужасная. Вечность перемен этой ночи.
Он откинулся назад, не забираясь на кровать с ногами.
– Вообще я устал. Завтра поговорим. То есть уже сегодня. Я хочу трахнуть Сьюзен. Может она прийти и трахнуться с нами?
Было что-то ребяческое в этих непристойностях. Как шутки четвероклассников о сексе.
– Джордж, мне жаль, что я это сказала.
– Знаю. Тебе пора идти.
Он закинул ноги на кровать. Дезерты на простынях. Он даже не взглянул на нее. Ей хотелось снять с него ботинки: это было неудобно, неправильно. С ней бы он так никогда не лег. Если бы она осталась.
– Уходи, – его голос звучал глухо, лицо было закрыто рукой.
И
8
Был почти что полдень, Джордж проспал два с половиной часа. Когда он думал об Анне, в груди появлялась дыра, а о чем-то другом он думать не мог. Еще эта статья, которую нужно дописывать.
– Тебе раньше не приходилось звонить убитому горем члену семьи? – спросил Ричард.
– Нет.
– Страшно?
Джордж не сводил глаз с машинки.
– Это пугает меня. Терзает. Не хочу ни видеть, ни слышать того, что придется увидеть и услышать.
– Тебя ведь могут просто на хуй послать, – сказал Ричард. – Я бы так и сделал.
Почему-то эти слова заставили его набрать номер. Стальной диск старого аппарата пришлось крутить с усилием: Грэмерси 7–5128. В его ухе клацали цифры, бежавшие по проводам. Джордж махнул Ричарду трубкой, делая знак, чтобы тот ушел.
– Конфиденциально, – сказал он.
Гудки. Гудки. Еще гудки. Наконец кто-то снял трубку, повозился с ней, послышался женский голос, далекий, слабый.
– Алло?
– Здравствуйте. Извините за беспокойство. Меня зовут Джордж Лэнгленд, я представляю еженедельную газету Колумбийского университета «Очевидец». Я говорю с миссис Голдстайн?
– Вам нужно поговорить с моим мужем, – сказала женщина. Она с громким стуком положила трубку. Звук был такой, будто она швырнула ее на стол. Джордж представил квартиру в Грэмерси-парк: в холле стол из красного дерева, свежий блокнот, дорогая ручка. Может, лампа. Темный деревянный стул с мягкой обивкой в каштановую и серебристую полоску. Все убранство застыло в 1948 году. В самом деле, он думает о поколении бабушки с дедушкой. Может, у них там сплошь датский модерн.
Трубку подняли со стола. Мужской голос, глухой, твердый:
– Я Бернард Голдстайн. Представьтесь, пожалуйста.
– Мистер Голдстайн, здравствуйте. Я Джордж Лэнгленд, студент Колумбии и репортер университетской газеты «Очевидец». Я хотел бы поговорить о Джеффри.
– Вы выбрали не самое лучшее время, мистер Лэнгленд.
– Знаю, сэр. Я соболезную вам и вашей супруге и сожалею о вашей утрате. У Джеффри были братья или сестры?
– Нет. Он был единственным ребенком в семье.
– Это ужасно, сэр. Мне правда очень жаль.
Джордж чувствовал… ужасающее спокойствие. Мужество. Что, в конце концов, они могут с ним сделать? И Голдстайн, и Ричард? В любом случае для любой из сторон он просто посредник.
Недавно умерла его собственная мать. Отец давно исчез. Ни братьев, ни сестер у него тоже не было. Все было неважно.
– Сэр, быть может, вы знаете, что в сегодняшний номер мы собирались поместить статью о смерти Джеффри, но на момент написания его личность еще не была установлена. Теперь, когда это официально известно, мы хотели бы дать наиболее точные сведения и не допустить ошибок. Для подобной статьи это особенно важно. Я надеюсь, что вы поможете мне и подтвердите несколько фактов о Джеффри.