Безымянная слава
Шрифт:
В памяти Степана вдруг возникла вся картина знакомства со Стрельниковым, все ступени продвижения его проекта и все странности этого дела, до сих пор ускользавшие от его внимания и теперь вдруг ставшие такими очевидными. Только что слышанные слова Мишука и последний вопрос Дробышева как-то оформили сомнения, которые зародились в сознании Степана уже давно, как ему теперь казалось.
— Проект плотины сам по себе хорош, — сказал Степан. — Против плотины как таковой возражать не приходится… Но когда я вспоминаю Бекильскую плотину, вспоминаю Верхний Бекиль, богатый, тонущий
— Основной! — резко подчеркнул Дробышев.
— Да, этот основной вопрос остался в тени…
— И его надо вытащить на свет! — решил Дробышев. — Все неясно, но все тревожно, очень тревожно, Киреев! Пусть единичный протест, но это протест агронома, советского специалиста, и тем более — внимание ему! Вывод такой: надо проверить на месте, в Бекильской долине, как обстоит дело, и если выяснится, что мы проглядели, зевнули, то немедленно, с боем исправить ошибку. Хотите съездить в Бекильскую долину?
— Я хотел просить вашего разрешения на командировку… Впрочем, я еще постараюсь встретиться с Косницким.
— Да, поговорите с ним и, если станет очевидным, что дело действительно серьезное, поезжайте в Бекильскую долину. Вы поедете туда следователем общественности, посланцем гласности, а прокурором, в случае необходимости, выступлю я. Согласны?
— Да.
— Благословляю ту минуту, когда мы решили выпустить очерк о плотине Стрельникова четвертым в серии, а не первым… Честное слово, иногда мне кажется, что газетная работа — это жонглирование динамитными шашками. Неосторожное движение — и прощай голова!
Они вышли из редакции вместе и распрощались.
4
Этот день — Степан навсегда запомнил его число — прошел так, будто им управляла сила, находившаяся вне его и владевшая им безраздельно.
Косницкого, только что приехавшего в город, он нашел в базарном красном трактире и переговорил с ним тут же, за столиком, в шумной и дымной зале, где крестьяне — татары, русские, греки, немцы-колонисты — шумно обсуждали положение на рынке, жаловались друг другу на низкие цены, пили кофе и, несмотря на ранний час, стучали желтыми растрескавшимися костяшками домино. Короткая беседа с агрономом из Сухого Брода определила все дальнейшее поведение Степана. Красный трактир он оставил, убежденный, что поездка в Бекильскую долину совершенно необходима; он чувствовал, что ее результаты предопределены.
Миновав редакцию, он поднялся в типографию, попросил старосту наборного цеха разыскать в корректорской папке оригинал очерка о Бекильской плотине, с трудом переборол желание тут же уничтожить позорную пачкотню и спрятал рукопись в карман. Как на грех, в типографии появился Нурин, забежавший справиться, когда кончилось печатание номера и все ли в нем благополучно.
— Ты забираешь оригинал
— Нужно кое-что исправить.
— Это можно сделать в гранках. Ведь у тебя есть оттиск гранок.
— Исправления будут слишком большие. Прикажи, кстати, рассыпать набор. Очерк придется набирать вновь…
«Вернее всего, не придется», — подумал он.
— Своеобразный способ снижения типографских расходов и борьбы за режим экономии, — отметил Нурин; в ого глазах вспыхнули искры алчного любопытства. — Что случилось, вьюнош?
Он был готов вырвать ответ из горла Степана.
«Блестящий очерк, удача, шедевр, гениальный опус», — подумал Степан, глядя сквозь Нурина; повернулся и ушел.
— Кто тебе позволил самоуправничать в типографии? — вызверился Пальмин, когда Степан вошел в общую комнату литработников. — Кто тебе разрешил забрать рукопись из корректорской и дать очерк в разбор?
Очевидно, Нурин успел созвониться с Пальминым и нажаловался ему.
— Да, прости… Я не мог предупредить тебя… Дробышев полагает, что материал о Бекильской плотине надо кое в чем изменить, — спокойно ответил Степан.
— Что случилось? — сразу охладел Пальмин; те же искры алчного любопытства зажглись в его глазах.
— Ты все узнаешь от Дробышева.
— Его нет в редакции. Говори ты.
— Это длинная история, а мне нужно сделать информацию. Уже поздно…
— Но очерк-то… очерк будет?
— Несомненно, и вовремя. Можешь не сомневаться.
— Кто я, наконец, — ответственный секретарь приличной редакции или пешка, которой может распоряжаться каждый и всякий сопляк? — заорал Пальмин, мечась за своим столом. — Тотчас же говори, что ты там намудрил!
— Не мешай… Кстати, надо поставить заметку о водопроводе фонариком в рамку. Не забудь, пожалуйста.
— Я… я еще доберусь до тебя с фонариком! — пригрозил Пальмин, но, к счастью, все же отвязался.
В то время как Степан выжимал из себя последнюю заметку, прибежал Одуванчик с записками для Степана и Пальмина.
— Мне принесли их дочурки Владимира Ивановича на дом. Наверно, Дробышев сегодня не будет в редакции. Очень плохо с Дуськой. Жаль девчонку…
Степан прочитал:
«По дороге домой я завернул к Борису Ефимовичу и рассказал ему о нашей тревоге. Его решение совпало с моим. Если тревога не прошла после разговора с Косницким, то немедленно поезжайте в Бекильскую долину, проведите проверку на месте. Я сам охотно включился бы в эту историю, но дочурка в ужасном состоянии, почти не приходит в сознание. Мать потеряла голову, и я близок к этому».
— Зачем тебе понадобилась командировка в Бекильскую долину? — спросил Пальмин, тоже успевший прочитать записку, адресованную ему Дробышевым.
— А Владимир Иванович не написал тебе об этом?
— Если я спрашиваю, значит, не написал.
— Дело находится в руках Дробышева — у него и спрашивай. Я не могу сказать ничего.
— А я не могу подписать командировку, не зная, зачем тебя несет в Бекильскую долину!
— Уеду без командировки.
— И вылетишь из редакции за мелкобуржуазную распущенность!..