Безымянная тропа

Лински Говард

Он не мог поверить, что она упомянула Бога: какая наглая женщина.

— Как ты собираешься сделать это? Ты не станешь препятствовать моим отношениям с дочерью.

— Ты слетел с катушек, у тебя и прежде бывали случаи вспышек ярости. Как ты назвал ту женщину мирового судью? Психанутой сучкой? Ты думаешь, что они не записали это и не поместили в какой-нибудь файл? У тебя был срыв, Бога ради! Если ты скажешь Линдси хоть слово обо мне или попытаешься прикоснуться к ней там, где отец не должен прикасаться к дочери…

— Ты этого не сделаешь, — выплюнул он, но знал по ее лицу, что сделает. — Ты чудовище.

—

Я ее мать. Я скажу и сделаю что угодно, чтобы защитить ее от тебя. Кому ты думаешь, они поверят? Они станут держать тебя подальше от нее так долго, что она перестанет узнавать тебя на улице.

— Ты этого не сделаешь… никто не может сказать такого об отце своей дочери…

— Не сделаю? Если ты хочешь еще хоть раз увидеть Линдси, не говоря уже о чередующихся выходных, тогда ты будешь держать свой рот на замке, или я засуну тебя так глубоко в дерьмо, что ты подумаешь, что находишься в аду.

Он долгое время смотрел на нее. По той ненависти, что мужчина видел в ней, он знал, что женщина имела в виду каждое слово. На мгновение он прикрыл глаза так, как научил его доктор, когда ему было необходимо унять ярость, но в этот раз это не помогло. Вместо этого, он потянулся и схватил ее за волосы и сильно потянул, заставляя ее встать на колени, даже когда она протестующе визжала. Он опустился на колени рядом с ней, плотно зажмурил глаза и начал крепко молотить ее черепом по подъездной дорожке. Мужчина мог слышать ее крики, но он не останавливался, не мог остановиться. Вместо этого он продолжил, и вместе с действом к нему пришло славное ощущение освобождения, покуда разбивал ее злую, извращенную голову о цемент снова и снова, пока, наконец, ее крики не прекратились, и от ее мозга ничего не осталось, кроме каши, размазанной по бетону, и крови, собравшейся в лужицы. Затем он почувствовал головокружение, моргнул и открыл глаза.

Он был удивлен увидеть ее, стоящую там, в целости и невредимости, взирающую на него пристальным взглядом жалости и подозрения.

— Что не так с тобой? — спросила она его.

Когда он тотчас не ответил ей, взгляд стал выражать презрение. На миг, изображение было таким живым, таким реальным, что он, на самом деле, поверил, что сделал это. Его сердце быстро билось, и он сжимал зубы так сильно, что ему было больно. Ему пришлось сделать глубокий вдох, затем еще, и начать считать, медленно и про себя в голове… один… два… три… так, как его терапевт сказал ему «управлять своим гневом» …четыре… пять… шесть… чтобы избежать взрыва, освобождения дикого животного из клетки… семь… восемь… девять… она смотрела на него, как будто он был никем, как на дерьмо на ее туфлях, сука, грязная, маленькая… десять… одиннадцать… двенадцать… выражение ее лица изменилось, когда она медленно начала опасаться его. Он снова на мгновение закрыл глаза… тринадцать… четырнадцать… пятнадцать… он устал… он так сильно хотел прилечь. Мужчина чувствовал себя так, как всегда чувствовал, когда только что спасал одну из них.

— Я думаю, тебе стоит сейчас же уйти.

Он понял, что она была напугана. Хорошо, она и должна быть. Вероятно, он использует нож, когда дело до этого дойдет. Порежет ее немного. Превратит в месиво это личико, так чтобы ни один мужчина не захотел посмотреть на нее снова, покажет ей, как она выглядит в зеркале, прежде чем покончит с ней. Или, возможно, он просто сделает это быстро, покончит со

всей этой гребаной хуйней, сожжет дом с ними со всеми.

— Пожалуйста, — сказала она твердо, — я хочу, чтобы ты ушел.

Нож, или может быть молоток, чтобы разбить им ее зубы, выбить их все. Если он привезет ее в тихое местечко, уединенное, где никто не сможет услышать их. Мужчина сохранит ее живой на часы, даже дни, тогда она пожалеет обо всем, что сделала с ним. Он заставит ее пожалеть, умолять его о прощении, но он не простит, он никогда не простит.

— Я сказала, что хочу, чтобы ты ушел.

Готова ли она была исчезнуть в доме и позвонить кому-нибудь? Вероятно, она будет призывать на помощь, расскажет еще больше лжи о нем. Кто знает, на что она способна. Так что не сейчас — но однажды. Одним славным деньком, он заберет у нее все, что она украла у него, по одному удару за раз.

— Я уже в аду, — сказал он мягко.

— Что? — она уже забыла про свое обещание. — Ты будешь думать, что ты в аду.

Он сделал шаг вперед, и она вздрогнула, он наклонился ближе так, чтобы его лицо почти прижалось к ее, она стала выглядеть испуганной. Он вдохнул сладкий запах и насладился ее страхом.

— Я… уже… в аду.

Глава 29

Мэри Кольер помогли выйти из такси, остановившегося около ее дома, водитель крепко держал свою руку, чтобы она могла нее опереться. Она отмахнулась от его предложения дальнейшей помощи, и самостоятельно дошла до своей входной двери. Мэри поворачивала ключ в замке, когда ощутила чье-то присутствие, она повернулась и увидела Хелен и Тома, стоящих в конце дорожки.

Если Мэри и была удивлена увидеть их вместе, она хорошо это скрыла.

— Вернулись так быстро? — спросила она. — Что Бетти Тернер сказала обо мне теперь?

— Извините за беспокойство снова, — сказала Хелен, игнорируя вопрос, — но у нас появилось больше информации.

Она надеялась, что это будет достаточно пространным, чтобы зажечь любопытство пожилой леди.

— Вам придется подождать, пока я не зайду.

Ее тон был ворчливым, будто они были нетерпеливыми детьми, но она открыла дверь, и они проследовали внутрь, пока Мэри отпускала комментарии, пока медленно, пошатываясь, шла по ковру.

— Раньше я ходила на долгие прогулки по полям. Теперь у меня уходит полдня, чтобы встать со своего кресла, — сказала она. — Дурацкий артрит на моих руках и бедре. Вот почему я редко выхожу из дома. Миссис Харрис делает все за меня: покупает продукты, оплачивает счета и чего только не делает. Я езжу на такси к врачам: мое единственное маленькое потворство, но я бы отдала месячную пенсию, чтобы побегать голыми ногами по полю еще один раз, — и она вздрогнула, когда повернулась к ним лицом снова.

Том не мог представить себе свою старую учительницу, бегающую босой по полям.

— Проходите, — она нетерпеливо махнула рукой в сторону следующей комнаты, но не сделала и движения вслед за ними. Никто из них не двинулся, и она огрызнулась: — По крайней мере, позвольте мне поставить чайник, прежде чем вы забросаете меня вопросами. Я задыхаюсь.

— У нас есть свидетель, — сказал Том Мэри, когда они, наконец, уселись и разобрали старые фарфоровые чашки, наполненные чаем. — По факту, несколько.