Безжалостный распутник
Шрифт:
Как бы ни жаловался он на жизнь, раздобыв каким-то образом пару гиней, он тотчас забывал обо всем и старался как можно быстрее их потратить. Он никогда не думал о последствиях, забывая о дочери и старой няне, служившей в их доме с тех пор, как родилась Сиринга. А ведь когда он отправлялся за карточный стол, им частенько даже нечего было есть.
Жутко сознавать его неукротимую тягу к спиртному. С каждым днем карты и выпивка становились для сэра Хью куда важнее, чем даже воспоминания об умершей жене. Он продал украшения, которыми в свое время так дорожила леди Мелтон и которые желала оставить Сиринге.
Вырученные за них деньги были спущены за один вечер, и тогда Сиринга подумала, что никогда не простит отцу подобное пренебрежение памятью умершей матери.
В доме теперь практически не осталось ничего ценного. После того как родители сбежали, чтобы тайком обвенчаться, они жили весьма скромно, главным образом на деньги, которые мать унаследовала по достижении двадцати одного года.
Сумма, которую они тратили, составляла всего несколько сотен фунтов в год, однако им удавалось жить относительно прилично, не впадая в излишнюю расточительность.
Когда Сиринга подросла, она узнала, что отец должен получать в жизни все лучшее. Именно у него должна быть лучшая лошадь для выезда и охоты, даже если туфли матери сношены до дыр, а на платья впору ставить заплаты. Отец был постоянным источником забот для трех женщин, обитавших в старом доме.
Сиринга скоро научилась играть отведенную ей роль. Она прекрасно знала, что сэр Хью должен быть одет как денди, даже если сама она выросла из старого платья и носить его уже просто неприлично.
Как ни странно, при этом она прекрасно понимала мать, которая никогда не сожалела о том, что сбежала от родителей, живших на севере страны. Они хотели выдать ее замуж за богатого шотландского дворянина.
Удачному браку она предпочла жизнь в условиях, которые ее родные назвали бы нищетой, с человеком, который не имел ничего, кроме красивой внешности. Зато был предан жене и наполнял ее сердце счастьем все годы их супружеской жизни.
С возрастом Сиринга стала лучше понимать взрослых. Она осознала, что именно мать была главой и опорой дома, именно мать умела отвлечь отца от печальных мыслей о том, что они живут на грани нищеты.
Именно благодаря стараниям жены каждый час в стенах старого дома был для сэра Хью столь же приятным и упоительно-веселым, как будто он по-прежнему находился в кругу друзей беспечной холостяцкой молодости.
Только повзрослев, Сиринга поняла, что отцу недоставало развлечений, которым он предавался в Лондоне. Он тосковал по клубам, посещать которые было ему теперь не по карману, скучал по друзьям, интересы которых ограничивались спортом, попойками и азартными играми.
Вспоминая дни, когда мать еще была жива, Сиринга понимала, что лишь благодаря природному уму и некой врожденной мудрости матери удавалось удерживать сэра Хью в семье.
А в том, что он был доволен жизнью, никаких сомнений не было.
Он действительно был доволен жизнью в Уитли, доволен своим маленьким домом, доволен женой, которая любила его больше всего на свете. Увы, после скоропостижной кончины супруги отец словно обезумел.
Казалось, будто груз тех лет, когда он вел себя, как и подобает примерному семьянину, когда он был хорошим мужем и примерным отцом, теперь раздавил его. Когда пришла беда, она, как бурная река, затопила и разрушила берега благоразумия, и сэр Хью перестал сдерживать свои чувства и желания. Не успели гроб с телом супруги опустить в могилу, как он отправился в Лондон и не возвращался оттуда целых три месяца.
А когда вернулся, Сиринга не узнала его.
Не прошло и года, как сэр Хью окончательно превратился в беспробудного пьяницу и картежника. Иногда Сиринга молила Господа, чтобы отец больше никогда не вернулся домой и перестал наконец ее мучить.
Впрочем, вскоре она научилась с ним справляться.
Делала это она не столь искусно, как мать, — такое было просто невозможно, ибо хотя отец и любил ее, но подчинить его своей воле Сиринга была не в состоянии. Равно как не могла она помешать ему напиваться практически до беспамятства, что он и делал при первой же возможности.
Вскоре стало очевидно, что сэр Хью возвращается домой в тех случаях, когда у него в карманах пусто или же когда напивается так, что делается неприятен даже своим собутыльникам. В таких случаях Сиринга нянчилась с ним до тех пор, пока он вновь не становился вменяем.
Увы, это стоило ей немалых трудов, но все же она справлялась, главным образом благодаря тому, что сэр Хью не мог позволить себе бренди, которого так страстно жаждал его организм. Иногда они оставались совсем без денег, и так продолжалось до тех пор, пока отец не одалживал хоть какую-то сумму у кого-нибудь из приятелей.
После этого он вновь уезжал в Лондон, и Сиринга в очередной раз понимала, что все ее усилия были тщетны. Спустя какое-то время сэр Хью возвращался, и все начиналось сначала.
Войдя в кухню, Сиринга поставила нетронутый отцовский завтрак на стол. Увидев ее, няня вздохнула:
— Я так и знала, что это пустая трата времени. Он встает?
— Я сказала, что принесу ему горячую воду для бритья, — ответила Сиринга.
Не говоря ни слова, старая кормилица налила в серебряный кувшин горячей воды. Сиринга поставила его на поднос и, сняв с веревки белую рубашку, которая просушивалась перед очагом, снова поднялась по лестнице наверх.
Отец лежал в той же позе, закрыв руками лицо. Сиринга заметила, что графин с бренди теперь уже пуст. Поставив кувшин с водой на стол, она перекинула рубашку на спинку кресла и достала из шкафа белые бриджи и фрак. Нана оставила вычищенные высокие сапоги в коридоре перед дверью еще накануне вечером.
На то чтобы начистить их до блеска, потребовалось около часа, и теперь они сияли на славу, им мог позавидовать любой щеголь. Сиринга внесла их в комнату и поставила возле кресла.
— Который час? — невнятно спросил сэр Хью, когда Сиринга собралась выйти из спальни.