Библиотека Дон Кихота
Шрифт:
Вера, основанная на неуверенности. Такова настоящая человеческая вера, а не та, что нам преподносят теологи-адвокаты. Наша душа, Мигель, является полем брани между разумом и жаждой бессмертия. Отчаяние, Мигель, отчаяние и только оно является господином невозможного.
Я верую, Мигель, что после своей смерти я сойду во ад, но сойду туда с копьем и щитом, жабы освободить всех узников преисподней. Потом я запру ворота ада и сотру с них надпись, которую видел там до меня Данте: «Оставь надежду всяк сюда входящий». На этих вратах я напишу: «Да здравствует надежда!», и конвоируя освобожденных, которые будут во всю потешаться надо мной, я вознесусь на небеса,
И тут, как по мановению волшебной палочки, перед Мигелем и Алонсо Кихано невесть откуда появилась целая толпа каторжников, скованных одной цепью.
— Смотрите, Учитель, — не выдержал Мигель, — вот цепь каторжников, королевских невольников, которых ведут на галеры. Кажется они напоминают тех грешников, которых вы собирались после смерти копьем освободить из самого ада.
— Верно, Мигель, очень похоже.
В это время цепь каторжников приблизилась, и Дон Кихот в самых любезных выражениях попросил конвойных сделать ему милость — сообщить и объяснить причину или причины, по которым они таким образом ведут этих людей. Один из конвойных, сидевший на лошади, ответил, что это каторжники, люди, принадлежащие его величеству, и что отправляются они на галеры; вот и все, и больше ничего ему знать не полагается.
— А все же мне хотелось бы, — ответил Дон Кихот, — расспросить каждого из них по одиночке о причине его злополучия.
К этим словам он присовокупил столько любезностей, чтобы побудить исполнить его просьбу, что, наконец, второй верховой конвойный сказал:
— Хотя мы и везем при себе отчеты и полную запись приговоров этих несчастных, но теперь не время останавливаться, доставать бумаги и читать; лучше вы сами, ваша милость, подойдите к ним и расспросите: если им захочется, они вам расскажут.
Получив это разрешение Дон Кихот приблизился к цепи каторжников и обратился к первому попавшемуся заключенному, желая узнать причину его бед. Тот ответил, что попал сюда из-за любви.
— Как, всего навсего за это? — воскликнул Дон Кихот. — Да если всех влюбленных отправлять на галеры, так я уж должен был на них грести.
— Ваша милость не про ту любовь говорит, — ответил каторжник. — Моя любовь была такого рода, что я влюбился в корзину, полную белья, и так страстно прижал ее к своей груди, что если бы правосудие не вырвало ее силой, я бы и по сей день не расстался бы с ней добровольно. Я был пойман с поличным, а потому пытки не понадобилось, и по моему делу вышло решение: влепили мне в спину сто ударов кнутом, да в придачу дали три года галер.
Испания, конец XVI века
Цепь каторжников остановилась и Алонсо Кихано получил возможность обратиться к Мигелю де Сервантесу Сааведра.
— Вот видите, Мигель, это как раз то, о чем я вам и говорил. Этот несчастный напоминает того косца, который накануне собственной смерти, когда священник занялся миропомазанием его руки, продолжал упорно сжимать в кулаке какие-то монеты. Во оно проявление все той же жажды бессмертия, но только в бытовом, искаженном виде.
Второй каторжник, к которому Дон Кихот обратился с тем же вопросом, был парнем лет двадцати четырех. Но тот продолжал идти печально и уныло, не отвечая ни слова. За него ответили другие.
— Его ведут, сеньор, за то, что он был канарейкой, другими словами — певцом и музыкантом.
— Как так? — переспросил Дон Кихот. — Неужели певцов и музыкантов тоже ссылают на галеры?
— Да, сеньор, — ответил словоохотливый каторжник, — ничего не может быть хуже, чем петь во время тревоги.
— А я слышал напротив, — возразил Дон Кихот, — что «кто поет, того беда не берет».
— А вот тут выходит иначе, — пояснил каторжник, — кто раз запоет, тот потом всю жизнь не наплачется.
— Ничего не понимаю, — заявил обескураженный Дон Кихот.
Но тут один из конвойных пояснил, в чем дело:
— Сеньор кабальеро, на языке этих нечестивцев петь во время тревоги означает признаться на пытке. Этого грешника подвергли пытке, и он признался в своем преступлении, а был он угонщиком, то есть крал всякую скотину, и когда он признался, его приговорили на шесть лет на галеры, да вдобавок всыпали ему двести ударов кнутом. Бредет он так задумчиво и печально оттого, что остальные мошенники презирают его, поносят и изводят за то, что он признался и что у него не хватило духу отпереться. Ибо, говорят они, в «да» столько же букв, сколько в «не», и что большая выгода для всякого преступника — то, что его жизнь или смерть зависят не от свидетелей или улик, а от собственного языка; и я полагаю, что рассуждают они правильно.
— И я того же мнения, — вынужден был согласиться Дон Кихот. А затем добавил, обращаясь к своему спутнику.
— Видишь, Мигель, этот второй несчастный также подтверждает наши рассуждения о стоне, ибо стон, по которому ты и узнал меня, будучи за оградой венты, это на языке каторжников и есть петь во время тревоги. Стон и есть выражение жажды бытия, жажды бессмертия, голода по Богу, Мигель. И несчастный этот грешник, закованный в кандалы, который запел, застонал под кнутом палача, в сущности, наш собрат.
И тогда Дон Кихот обратился с уже ставшим привычным вопросом к следующему осужденному. Этот оказался человек почтенной наружности, с седой бородой по пояс. Услышав, что его спрашивают, как он сюда попал, каторжник заплакал, не ответив ни слова. Но другие более словоохотливые заключенные тут же пришли на помощь.
— Этот почтенный человек приговорен на четыре года, — пояснил товарищ по несчастью. — Был он маклером по делам не столько биржевым, сколько любовным. Проще говоря, он был сводником.
— Я никогда не думал, — наконец подал голос тот, о ком и шла речь, — что быть сводником плохо, ибо я одного хотел, чтобы все люди на свете наслаждались и жили в мире и спокойствии, не враждуя и не мучаясь; и все эти добрые намерения принесли вот какие плоды: тащат меня в такие места, откуда я уж и не вернусь, ибо я обременен годами, да к тому же страдаю болезнью мочевого пузыря, от которой не имею ни минуты покоя.