Библиотека Дон Кихота
Шрифт:
Тяжелый уставший шаг — это он с женой идет не к мысу, а назад — к отелю.
В ресторане царствовали совсем другие запахи. Здесь не было ни моря, ни сосен, а цитрусовые лежали правильными кучками: все спелые, аккуратно-круглые и никуда не зовущие. Горы заменили сладкие кучи всевозможных десертов, присыпанных сахарной пудрой, словно снегом. Глаза разбегались. Тело тяжелело с каждой новой тарелкой, до отказа наполненной закусками.
После обеда вернулись в номер. Открыли балконную дверь и легли в постель досыпать недоспанное еще в Москве, легли, убаюканные шумом морского прибоя и пьянящим воздухом, в котором смешались запах сосен, моря и цитрусовых.
Но
Проснулся Воронов от того, что никак не мог понять, что дальше делать Леониду Прокопичу Безрученко. Действительно, не сидеть же ему до скончания века в своем автомобиле да еще с открытыми воротами, рядом с собственным коттеджем с темными окнами.
Ни тебе детского смеха, ни уюта, ни женского тепла и любви.
Здесь роман под названием «Библиотека Дон Кихта» явно застопорился и, казалось, не собирался писаться дальше.
Что делать со своим героем, издательским магнатом, профессор Воронов просто не знал.
Жена по-прежнему спала. Легкий ветерок играл занавеской: балконная дверь была открыта. Начались короткие сумерки, которые в горах почти сразу переходили во тьму.
Профессор дернул шнурок выключателя и в его воображаемой сцене темный коттедж Безрученко тут же засветился весь, как новогодняя елка, а дом наполнился живыми голосами. «Мне хорошо — и ему пусть будет так же», — решил для себя профессор и, достав рукопись своего незаконченного романа о самом себе, быстро дописал: «дом магната был полон радости и света».
Вечером они пошли гулять по поселку со звучным названием Чамюва (Сосновое гнездо). Сосен здесь, действительно, росло необычайно много. И «знакомый уху шорох их вершин» был слышен повсюду, стоило подуть со стороны моря даже самому легкому бризу.
Казалось, что сосны о чем-то постоянно шепчутся между собой. Казалось, они ведут свои неторопливые беседы прямо у тебя над головой, не стесняясь людей, не обращая на них ни малейшего внимания.
Количество сосен в этом месте было настолько велико, что на душу населения приходилось как минимум по одной маленькой роще.
Сосны шептались, и шепот этот был отзвуком других миров, путеводные тропы в который ты мог найти только в самом себе и нигде больше.
Итак, вечером этого же дня, дня прилета в Кемер, они вышли из отеля и решили прогуляться по темным улицам маленького турецкого поселка Чамюва.
Освещение оказалось весьма скромным: в основном вдоль шоссе, которое серпантином уходило прямо в горы и там, в горах, исчезало в кромешной тьме. Шоссе словно уводило тебя самого в твое собственное подсознание, в пещеру, в объятия доисторического животного, дракона Фафнера.
Решили уйти вглубь, чуть дальше от освещенной центральной части поселка.
В слабых отблесках тусклого желтоватого света наткнулись на силуэт большого американского автомобиля. Надпись на английском, прикрепленная к лобовому стеклу, сообщала, что это «бьюик» 1974 года выпуска, выставленный на продажу.
74-ый. Эта дата отозвалась в сердце Воронова воспоминаниями. Ему — 20. Жизнь — непрекращающийся праздник. Он бросил скучный авиационный институт, факультет с кратким названием «Ад», как у Данте, что на самом деле означало лишь авиационные двигатели. Бросил и решил поступать на филфак. А для этого — сумасшедшее чтение в вагонах метро, под стук колес поезда, в давке, чтение классики и того же «Дон Кихота», который распушил свои страницы где-то между станцией метро «Университет» и «Октябрьским полем».
Конкурс на филфак в МГПИ 10 человек на место. Поступить надо с первой и единственной попытки. Тебе 20 лет. Проваливаешь экзамены — и в армию, а после, в 22, уже какая учеба? Социум жесток. У матери и бабушки сил нет тебя содержать. Все поставлено на кон: либо пан, либо пропал.
— Пойдем! Пойдем дальше! — окликнула жена.
— Смотри! Это же «бьюик». «Бьюик» 74-ого. Посмотри, как он красив!
Жене пришлось вернуться. В тусклом свете все-таки можно было различить, что машина покрыта темно-вишневым лаком, а крыша при этом белая. Получалась какая-то пьяная вишня в молоке. Сочетание несочетаемого, как время хиппи и жесткой советской цензуры, время сексуальной революции и официальных песен Пахмутовой про комсомол на фоне фильмов о кукушкином гнезде, мюзикла «Волосы» и «Кабаре».
Пьяная вишня в молоке. Воронову показалось, что он даже ощутил вкус этого необычного коктейля, и в животе забурлило слегка, словно в «бьюике» сработало зажигание.
— Красивая, — согласилась Оксана, не замечая, что стоя сейчас рядом с этим американским дредноутом тридцатилетней давности, она молодеет, молодеет с потрясающей скоростью.
74-ый. Год сумасшедшего чтения и страха, страха, что не пройдешь в институт, что не сможешь использовать свой шанс.
28 августа. Улица малая Пироговская, дом 1. Пасмурно. Прошел дождь. Температура градусов 17–18 не более. Женя Воронов идет посмотреть: есть ли он в списках поступивших. Этот список напоминает список живых и мертвых. Это даже не список, а какой-то пейзаж после битвы: графическое изображение погибших надежд и страданий. Он один. Он принимает этот вызов судьбы. Списки вывешены на стенде в атриуме. Пасмурно. Атриум встретил его тогда неласково как чужака.
Смотрит. В горле пересохло. Как слепой водит пальцем.
И вдруг — бац. Он. Его фамилия. Имя, отчество — тоже его. Сомнений нет. Это он. Попал, проник, пророс травою, слабым стебельком, просочился в закрытое общество страстных любителей книг. Теперь его профессией станет чтение. Здорово! Ради этого жить стоит!
Выходит на улицу. Теперь все, все будет по-другому. И — о чудо! По аллее от соседнего судебно-медицинского морга идет он, Славутин, идет, как живой труп, на время покинувший тот самый морг, что неподалеку. Это наставник и старый товарищ за него, за Воронова, испереживался весь. Он тоже живет только книгами. Он, Славутин, тоже принадлежит к этому тайному обществу любителей переплетов и печатных страниц, пахнущих типографской краской. Это у него, у Славутина, Женя Воронов научился нюхать новую книгу, как нюхают свежевыпеченный хлеб, через запах вбирая в себя и аромат и тайный смысл написанного. Не случайно каббалисты мазали талмуд медом. Женя Воронов уже несколько лет играет у Славутина в студенческом театре МГУ. Воронову — 20, Славутину — 27. Славутин позеленел, небрит. Летом он в плаще — бьет озноб. Друг волнуется. За кого? За него, за своего ученика и товарища. Эту битву они выиграли вместе. Они победили. И Воронов знает, с кем теперь разделить свою радость.
— Ну, что? — ни жив, ни мертв спрашивает Славутин. — Говори! Провалился?
— Поступил! Поступил, понимаешь!
И они обнимаются. Славутин за него, за него испереживался весь. И это урок. Урок, как за учеников своих переживать, страдать надо: до зелени, до озноба, до небритых щек, до того, что изо рта табачищем несет, как из урны. Но этот запах дорого стоит. Он говорит, что ты не один, что ты дорог кому-то, что ты ученик и за тебя на все, на все готовы, за тебя всю ночь напролет смолили, смолили, смолили эти дешевые сигареты, делая свои легкие черными от никотина, добровольно вводя в свой организм жуткую дозу канцерогена, жуткую дозу смерти…