Библиотека литературы США
Шрифт:
Она сказала:
— Сумочки я хватилась, потому что это подарок от одного человека.
Истопница сказала:
— Он бы вам другую подарил, если б вы эту потеряли. Племянница моя молоденькая, ей красивые вещи нужны, молодым надо помогать. У нее и кавалеры есть, может, какой захочет на ней жениться. Ей красивые вещи очень даже нужны. Вы-то взрослая женщина, вы свое отгуляли, сами должны понимать, как оно бывает.
Она протянула сумку истопнице со словами:
— Вы сами не знаете, что говорите. Вот, пожалуйста, я передумала. Сумка мне не нужна.
Истопница подняла на нее ненавидящий взгляд.
— Мне она теперь тоже не нужна. Племянница моя молоденькая, хорошенькая, ей разные побрякушки ни к чему, она в любом наряде будет молоденькая да хорошенькая. Вам вещи небось нужнее, чем ей.
— Вещь-то все-таки моя, — сказала она, отворачиваясь. — Вас послушать, так выходит, точно
— Вы не у меня, вы у моей племянницы ее украли, — сказала истопница и ушла вниз по лестнице.
Она положила сумку на стол, пила остывший кофе и думала: ну и правильно, что я никогда не боялась никаких воров, кроме себя самой, а уж этот-то вор оберет меня дочиста.
То дерево
(Перевод М. Зинде)
Ему хотелось бездельничать, валяться под деревом в стране с теплым климатом и сочинять стихи. Он сочинил целую кучу стихов, понимая, что они никуда не годятся, уже в те минуты, когда их сочинял. Не годятся — и не надо, удовольствию это не мешало. Ему и правда подошла бы такая жизнь: никаких условностей, никакой ответственности, никаких денег — валяйся себе под деревом в стоптанных сандалиях, в заношенной синей рубахе и сочиняй стихи. Потому-то он и выбрал Мексику. Душой чувствовал, что страна создана для него. Много позже, уже став известным журналистом, авторитетом в области латиноамериканских переворотов, он признавался друзьям и знакомым, которые соглашались слушать, что день, когда Мириам выгнала его из дома, был самым счастливым в его жизни, — и, кстати, делал эти признания не без радости, поскольку мог вволю порассуждать о беспечной, вольной, романтической жизни поэта. На самом деле внезапно, с холодным бешенством собрав вещи, отталкивая его локтями всякий раз, как он пытался ее обнять, цедя сквозь стиснутые зубы колкие слова, ранившие самолюбие, Мириам ушла от него сама. Тем не менее ему всегда казалось, будто прогнали именно его. Она его прогнала, и поделом ему.
Встряска привела его в чувство, словно пробудила от долгого сна. Опустив лицо в ладони, он почти всю ночь оцепенело просидел в непривычной тишине пустой комнаты, среди соломенных циновок и раскрашенных индейских стульев, которые Мириам ненавидела. Ему и в голову не пришло лечь. Было почти светло, когда с затекшим от долгого сидения телом он поднялся наконец на ноги и вдруг понял, что пришел к решению, хотя, признаться, всю ночь ни о чем не думал. Фактически с этого дня и началась его карьера журналиста. Он не смог бы ответить, что толкнуло его на этот путь, ну разве что слово «журналист» произвело бы впечатление на жену, да и ему самому работа представлялась и достаточно интеллектуальной — поднимала его в собственных глазах, — и вполне достойной для человека, каким он неожиданно стал, а именно для делового человека. Конечно, ничто не происходит внезапно, замечал он таким тоном, словно это открытие только что осенило его, — решение, по всей видимости, зрело уже давно, потихоньку и незаметно вкрадываясь в душу. Уходя, жена бросила: «Лентяй!» «Никчемный человек», — сказала она, как выяснилось, в последний раз, и он сообразил, что она произносила эти обвинения часто, только он пропускал их мимо ушей — глубоко они его не задевали. Он тут же перевел относительно безобидные слова на нормальный язык: «лоботряс» и «паразит». Ведь Мириам, по профессии школьная учительница, как бы ни огорчалась, как ни досадовала, контроля над собой не теряла. Чопорность стала ее второй натурой, кроме того, ее достаточно воспитали… нет, она вовсе не была жеманной занудой, нет, она просто была хорошо воспитанной девицей со Среднего Запада, относившейся к жизни очень серьезно. Тут уж ничего не поделаешь. Милая, веселая, с кучей забавных странностей, которые она глубоко прятала, не давала им выхода, особенно в нужные моменты. Ей не было дано видеть комическую сторону напряженных ситуаций, а ведь серьезностью можно разрушить что угодно. Другими словами, ее чувство юмора никогда не выручало их в беде, хотя и расцвечивало жизнь, когда все и так было безоблачно.
Интересно, кто-нибудь понимает — да что там, само собой, каждый понимает, и незачем изобретать велосипед! — как невозможно объяснить другому, как трудно заставить другого увидеть особую прелесть в том, кого любишь. Мириам, бывало, так и лучилась этой особой прелестью. Стоило ему в определенном настроении глянуть на нее, и у него перехватывало в горле. Такое могло произойти в любое время дня, при самых прозаических обстоятельствах. Нет, жить с человеком бок о бок круглый год даже интересно. В нем, в человеке, раскрывается не только самое худшее, но и самое лучшее, а в Мириам это лучшее было чертовски привлекательным. Это
И он и его слушатель нервно вздрогнули, когда на улице грохнул автомобильный выхлоп.
— Еще одна революция, — сказал за соседним столиком толстый, багровый парень в тесном, лиловатого оттенка костюме. Выглядел он как вареная сарделька, которая вот-вот лопнет. Шутка была старая, времен Войны за независимость, но парень делал вид, будто только что ее сочинил. Журналист оглянулся на него через плечо.
— Н'a тебе, еще один остряк-газетчик объявился, — сказал он злым, нарочито громким голосом. — День-деньской сидят в вестибюле отеля «Реджис» да воюют с плевательницами.
Остряк прямо на глазах раздулся еще больше и еще гуще побагровел.
— О ком это ты говоришь, пустоглазый недоносок? — резко спросил он, наваливаясь грудью на стол.
— Роскошный мужчина! — продолжал журналист уже нормальным тоном. — И, верно, на хорошем счету у правительства.
— Нарываешься на драку? — спросил газетчик, пытаясь подняться, но застрял между столом и стулом, который стоял вплотную к стене.
— Хоть сейчас, — сказал журналист. — Если не струсишь.
Друзья газетчика не давали ему встать и успокаивали:
— Не связывайся с этим куском дохлятины, — сказал один из них, стараясь придать своим набрякшим кроличьим глазам трезвое и осмысленное выражение. — Господи! Этот слизняк тебе до пупка, Джо! Ты что, не видишь? Ты же не будешь о такого марать руки, а?
— По стенке размажу, — сказал газетчик, не больно-то вырываясь.
— Se~nores’n, se~nores’n [24] , — урезонивал компанию маленький мексиканец-официант. — Кругом приличные дамы и господа. Пожалуйста, потише. Пожалуйста, ведите себя пристойно.
24
Сеньоры (исп.).
— Да кто ты такой? — спросил газетчик журналиста из-за сплетения рук и щуплой спины официанта.
— Да никто он, Джо, никто, — сказал его друг. — Угомонись, пока эти мексикашки не развели вонь. Ты же знаешь, они могут полезть в бутылку, когда меньше всего ждешь. Угомонись, Джо. Ты что, не помнишь, что произошло в последний раз? Да плевать тебе на него.
— Se~nores’n, — маленький официант по очереди всплескивал тонкими, цвета красного дерева руками, словно они были на шарнирах, — необходимо прекратить скандал, или Se~nores’n придется уйти.
Скандал прекратился. Он, казалось, выдохся сам. Четыре газетчика за соседним столиком снова уселись, склонили друг к другу головы и что-то забормотали над высокими стаканами. Журналист тоже отвернулся, заказал еще два виски и тихим голосом продолжал рассказ.
Ему давно не нравится это кафе. Что-то обязательно случится и испортит вечер. На свете много бездельников, но кого он по-настоящему презирает, так это газетчиков, особенно пьяных недоучек, которые, по мнению «Юнайтед пресс» и «Ассошиэйтед пресс», только и годятся, что для работы в Мексике и Южной Америке. Знай суют нос не в свое дело, постоянно устраивают какие-нибудь провокации, лишь бы наскрести себе материал. Прямо напрашиваются, чтобы правительство гнало их отсюда в три шеи. Он случайно знает, что толстого кретина за соседним столиком вот-вот выдворят из страны. Так что теперь ему один черт, какие шуточки отпускать… Кстати, этот эпизод кое-что ему напомнил…