Библиотекарша: роман с жизнью и смертью
Шрифт:
Как я ему благодарна за поддержку! Искренне пытался мой несчастный сборник продвинуть, мне помочь стихи доработать в соответствии с указивками. Очень искру настоящего таланта в людях он ценил. Если бы не он – не видать бы мне благоустроенной квартиры на самом излете перестройки. Так бы и умерла в своей коммуналке или доме инвалидов.
Все же были и у него свои расклады . Чего вы хотите? Власть она требует отдачи. Именно его гневная статья сильно повлияла, что одного местного старикана – религиозного диссидента – в лагерь упекли за клевету на советскую власть. А жена того поповича – от переживаний умерла. И все же человек очень хороший – чистое золото! И до – и после него – у руля местных писателей люди хужей были. Да и вдобавок после 1991 года государство сняло с содержания всех писателей страны. Спасайся кто может! И проку от членства в Союзе стало ноль. Ни дешевых домов творчества в Коктебеле, Дубултах, Пицунде, Переделкино; ни разъездов по заграницам и союзным республикам в дни советской литературы, ни легкого заработка от чтения лекций и выступлений в городе и селе.
Раньше ведь коли запланирована тебе книга раз в три года – вынь да положь! – ее уж железно издадут. Никого не волнует продается она или нет. Гонорар хороший выпишут. Народ, правда, ленился. Писали мало и вяло члены Союза. Мужики, в основном, рыбалкой да охотой пробавлялись, грибами – ягодами; а женщины домом – семьей, да на местном телевидении иногда подрабатывали. Работа легкая, непыльная…
Еще Петю вспомню. Тоже поэт. Поэтов тогда в Союз табуном валило. Техника то стихотворная разработана. Шпарь по лекалам 19 века. Версификаторство в чести. Такое стихотворное передвижничество. Вот люди живо и смекнули где теплое место! Пете дали прозвище «Охотник». Как он счастлив был уйти с завода после вступления в Союз в 1973 году. Долго шел к этой цели. Живой, способный, увлекающийся – болел охотой. Как всласть описывал характер своих собак, покупку ружья, токованье тетеревов! Чистый вятский Робинзон!
Помню говорит как то мне: Знаешь как я в литинститут поступал?» «Нет», – отвечаю. Помню, что он заочно учился и поздно, уж за 30 ему было. «А вот так! – говорит. – Я же поэт!» И остро так на меня взглянул, не сомневаюсь ли часом в этом. Я же, невинно рот открыв, внимаю с благоговением. «Тогда Илья Сельвинский курс набирал, – продолжает Петя. – Собрал всех нас, страждущих у себя на даче в Переделкино. Сели мы полукругом вокруг его письменного стола. Он в своих круглых очках за нами как небожитель наблюдает. Ну, – говорит, – друзья-стихотворцы! – покажите чего умеете. Почитайте-ка по кругу свои стихи!»
А там, в основном, москвичи и ленинградцы. Одеты модно. Молодежь рафинированная… Манерные такие мальчики и девочки. Читают с придыханием и присвистом, с большим к себе уважением и любовью. Жизни настоящей ни фига не нюхали. Всё из книг. Вторичные стишки то. Дошла очередь до меня. Поглядывают с усмешечкой на вахлака вятского. «Ну, чего умеешь? – Сельвинский спрашивает. – Покажи!» Отвечаю в тон и даже с вызовом неким: «Волком выть умею!» Тот оживился: «Давай!» Я и завыл. У меня это дело больно хорошо получалось. Потом, конечно, и стихи почитал. Запомнил он меня. Так и поступил в литинститут. И впрямь Петя жил – не тужил все 70-е и 80-е годы. То на охоте, то на рыбалке. То колодцы роет, то коней изучает. Два года журнал «Коневодство» выписывал. С интересом для себя жил.
По возрасту самым старшим в Союзе был «Детский поэт». Очень достойный человек. До революции родился. У него у единственного из сотоварищей в Москве в те года книжек немеряно выходило. В Детгизе. Каждый год. Правда, тонкие и детские. Стихи и сказки. Стишки для детей он сам сочинял, а сказки русские народные перекладывал. Да так забавно! Он еще в 30-е годы фольклор собирал: пословицы всякие, поговорки, песни народные… Вкус и отточил. Из большой культурной местной семьи. Был он двоюродный брат (по-вятски – братан) очень большого русского поэта родом из Вятки. Ну тот понятно – гений! А этот, просто, талант.
Был и у него свой скелет в шкафу, трагедия жизни. Году в 36-м, когда хватали всех подряд, – его в составе группы журналистов областной газеты загребли в НКВД и стали большой заговор против советской власти из них лепить. Кто сломался, кто – нет. Но меры физические воздействия тогда ужасали. Он в тюрьме с ума и сошел. Его как инвалида списали домой на попечение матери. И она – выходила. Он потом рассказывал – тьма, тьма! И вдруг проблеск – это мама на меня смотрит. Начал постепенно в себя приходить. Медленно очень оклёмывался. А в войну в наш горолд Детгиз эвакуировали. Надо им что то издавать. Спрашивают – кто у вас тут сказками занимается. На «Детского поэта» и указали. Пришла к нему домой редактор – он в валенках, опухший от голода, страшный, еле ходит. Заказала ему обработки русских народных сказок. Так он в дело и пошел. И паек получать стал, выжил в войну.
Эстет, конечно, по нашим то палестинам. Но хороший человек. На особицу. Как то беседую я на областном семинаре с кем то из местных поэтов про стихи его великого кузена. А «Детский поэт» рядом стоит. Посмотрел на меня с улыбкой свысока так и моему визави говорит: « Да бросьте вы эти материи! Она же поздние стихи Николая Алексеевича от ранних не отличит». Кровь мне в голову так и кинулась. Но ласково так с усмешечкой ему отвечаю: «Вы меня с кем-то путаете, любезнейший».
Вот кстати его отзыв на многострадальную рукопись моего так и не вышедшего сборника в начале 70-х годов. Вполне объективная с одной стороны. Человек то масштабный. Старый птицелов.
«Кажется, что годы прошли недаром и автор немало поработал. И вот перед нами уже не несколько стихотворений, а проект отдельной книжки, потребовавшей больших усилий и раздумий. И есть в этом проекте добрые строки.
Но когда, посмотрев сначала в целом, начинаешь раскладывать это целое на слагаемые, тогда становится ясно, что работы впереди ещё очень много. Большая часть стихов ещё не защищена от совершенно справедливых тотчас же возникающих упреков, не выверена в должной мере. Часто ощущаются и некоторая книжность, вторичность отдельных строф и строк, некоторая риторичность.
Самое лучшее – сесть бы сейчас рядом с автором и подробно пройтись по рукописи от первой до последней строки. Но такой возможности у меня нет. Написать всё, что надо, тоже не смогу – это значило бы создать еще большую по размерам рукопись. Постараюсь ограничиться самым существенным, насколько в моих силах было его уловить.
Вот открывающее рукопись стихотворение «Рука человека». Мне не нравится и эта неизвестно какая, почти символическая птица – Птица, так сказать, с большой буквы. Не верю я и в льняную то ли петл, то ли силок. Не верю по материалу – применяли тут конский волос. Не верю, что птица попала в силок крылом, обычно попадают ногами, головой, не верю последовательности строк во второй строфе, считаю неточной строку – «с кровью перья яростно рвала».
А когда рушится реальная подоснова стиха, рушится и весь этот стих в целом. А почему «Рука человека»? Тут ведь две руки: одна ставила силок, другая спасала птицу. А если, всё-таки одна и та же рука, то тогда надо бы уже не «с великой верой», а – «с наивной» или даже с «глупой». Композиция не выверена и в следующей «Морошке»… В «Северных оленях» как то выспренне кажется мне – «в неподвижности смирившихся рогов дух непокорности угас». Вместо «они стоят» – не более ли последовательно – «И вот стоят уже запряжены». «Гармошку» на мой взгляд надо сжать в ее первой части не меньше чем наполовину, отобрать только важнейшие детали.