Билет в ад
Шрифт:
(А ты понимаешь, что в приемной семье могут заметить его… особенности?)
Шарли поставила телефон на место.
Нет, нельзя звонить копам. Слишком большой риск. Слишком много незнакомых людей. В лучшем случае она останется в тюрьме до суда — какой судья согласится выпустить под залог убийцу полицейского? Значит, Давид будет обречен провести два-три года пусть не в аду, но в чистилище: в приемной семье, или в детском приюте, или еще в каком-то подобном месте, о котором ей даже не хотелось думать.
А в худшем… в худшем они раскопают все факты из ее прошлого, обстоятельства ее знакомства с Сержем, ее имена в многочисленных поддельных документах… И тогда самое худшее — пожизненное заключение.
У Шарли закружилась голова. Ей казалось, что
Бежать?
Спуск внезапно прекратился. Она замерла.
Бежать. Снова. Скрыться, исчезнуть. В третий раз. В сущности, уже привычное дело… На этой неделе она почти неосознанно сделала некоторые приготовления к такому повороту событий. Правда, теперь появились два новых обстоятельства: во-первых, Давид был уже не младенцем (что скорее усложняло ситуацию) и, во-вторых, теперь у них были тридцать четыре миллиона евро. Значит, все же придется скрываться где-нибудь на краю света, затерявшись в многолюдности солнечного морского пляжа, о чем она мечтала столько времени, — но скрываться не от Сержа, как она раньше думала, а от его коллег, от правосудия, от ужасов судебного процесса, от тайных подробностей своей жизни, вытащенных на божий свет, от тюрьмы, от разлуки с сыном — может быть, навсегда… Но сейчас не имело значения, от кого и от чего бежать, ясно было одно: нужно действовать быстро.
Да, твердо сказала себе Шарли: уезжать, сейчас же, немедленно!
Другого выхода нет. Позднее будет время подумать… «обо всем об этом» — она непроизвольно состроила гримасу, поскольку в самом уголке сознания тихий голосок сформулировал «это» точнее: Ты убила человека и сейчас думаешь только о том, как бы спасти свою шкуру.
Но инстинкт выживания — и спасения сына — побудил ее отмести эти слова в сторону. Она поднялась и, несмотря на то что ноги по-прежнему подкашивались, отправилась наверх, по пути лихорадочно думая о том, как объяснить Давиду необходимость срочного отъезда.
Итак, через несколько минут, самое большое через полчаса Анн Шарль и Давид Жермон исчезнут в очередной раз.
10
В другое время Клео ди Паскуале наверняка позволила бы себе немного подремать, убаюканная мягким покачиванием рассекающего ночь «мерседеса». Ей нравилось смотреть сквозь стекло на звезды, рассеянно мечтая о тропической жаре, о признании в любви под летним дождем, о ребенке, которого у нее никогда не будет… Ей также нравились хорошие машины — те, что способны увезти вас далеко-далеко отсюда, куда-то в другой мир… потому что там всегда лучше, чем здесь: там будет новая жизнь, новая личность, новые возможности… Да, ехать ночью в машине мощностью в пятьдесят лошадиных сил, погрузившись в мягкое кресло, так хорошо пахнущее кожей, и чувствовать себя полностью защищенной от мира, оставшегося за тонированными стеклами, на которых иногда задерживаются чужие взгляды, — это было одно из маленьких удовольствий, напоминающих, что жизнь стоит того, чтобы за нее цепляться, что она может в любой момент подарить вам проблеск надежды, или миг забвения, или несколько секунд мечты… И часто, когда она вот так сидела на заднем сиденье машины, подняв воротник и скрестив длинные стройные ноги, Клео думала о том, что, в сущности, она стала тем, чем всегда мечтала стать: надежно охраняемой суперзвездой.
Но только не в этот вечер.
Сегодня Вдова замечала лишь нескончаемую утомительную череду развязок и объездных автострад, ведущих в мрачные унылые предместья с типовыми бетонными домиками, то есть в гораздо худшие, по ее мнению, места, чем Ла Габана Бьеха, с ее грязными кривыми улочками, или любой другой из нищих кварталов кубинской столицы.
В этот вечер Клео одолевали те неконтролируемые вспышки гнева, от которых уголки глаз оттягивало к вискам и сводило судорогой нижнюю челюсть — этот тик появился после пластической операции, в результате которой она избавилась от всех резких лицевых черт, потому что ей хотелось, чтобы овал лица был нежным и мягким. И как всякий раз в таких случаях, к ней приходили воспоминания о том периоде жизни, который был сплошным нескончаемым оскорблением.
Сегодня вечером Клео почти непрерывно повторяла про себя, как заклинание: «Тевеннен издевается надо мной». Этого она никогда никому не прощала — это был главный пункт того кодекса правил, которым она руководствовалась в жизни с самого детства.
Она очень хорошо помнила самый первый случай подобной непочтительности. Ей было двенадцать лет, и ее тело, так же как ее чувства, начинали выходить из-под контроля. Очаровательный ребенок, которого мать баловала и обожала, стал пленником своего изменившегося, уродливого тела, своих эмоций, подогреваемых бушевавшими гормонами и безумными сексуальными фантазиями, и своего сознания, разрывавшегося между он и она.
Того мальчишку звали Эдисон. Четырнадцать лет, золотисто-белокурая копна волос, почти столь же густая светлая поросль, тянувшаяся от верхней кромки шорт до пупка, горделивая белозубая улыбка и та беспечность, которая по-настоящему проявляется лишь у жителей латиноамериканских стран, где непредсказуемость стала нормой жизни, — на Кубе, в Бразилии, в Венесуэле… Клео — тогда еще Кеннеди — сходила по нему с ума. Ее первая любовь. Ее первое убийство.
Эдисон постоянно издевался над ней, буквально изводил ее — повсюду, где только встречал: в школе, на улице, на пляже… «Vaya chica, chupamela, puta de marrica, negrita, negrita, NEGRITA!» [5] Это продолжалось месяцами. И месяцами она лелеяла будущую месть, месяцами обещала себе: он будет моим.
5
Ну, давай-ка, крошка, отсоси мне, черненькая! (исп.).
Она не ошиблась. Уже тогда Клео понимала, что секс — всесокрушающее оружие, если уметь им пользоваться. Она подкараулила Эдисона однажды поздним вечером, когда он возвращался домой — вопреки обыкновению, один, без своей обычной банды подростков-мулатов, которыми командовал с врожденной самоуверенностью альфа-самца. Инстинкт шепнул ей: сейчас или никогда.
Видя, как он приближается, Клео, вместо того чтобы привычно развернуться и убежать, замедлила шаги. Затем горделиво прошла мимо него, покачивая бедрами, как заправская малолетняя шлюха. Ее длинные смуглые ноги были полностью открыты, а короткие обтягивающие шорты скорее выставляли напоказ, чем скрывали, великолепные очертания того из немногих достоинств, которыми природа ее наделила: ее задницы.
Эдисон без единого слова проследил за ней взглядом, и она вздрогнула, ощутив, как по всему ее телу прокатилась волна желания.
Не оборачиваясь, она углубилась в лабиринт темных улочек. Он не мог усомниться в ее намерениях: он знал, что она живет не здесь, как знал и то, что даже на Кубе двенадцатилетние девочки не гуляют среди ночи по подозрительным городским кварталам. Во всяком случае, девочки из приличных семей.
Она сама выбрала место: полузаброшенный городской парк, пропахший кошачьей мочой. Она пробралась туда, и Эдисон присоединился к ней минутой позже. Все произошло быстро, буквально за минуту, — без единого слова, без единой ласки. Но и сейчас, тридцать лет спустя, она хранила волнующее воспоминание о тех мгновениях, когда стискивала его бедра своими, пока он изливал в нее свое семя. Каждый раз, заново воскрешая в памяти те ощущения, она испытывала легкую ностальгию.
Потом он встал, застегнул шорты и повернулся к ней спиной, собираясь уходить. Даже, кажется, убегать…
У нее едва хватило времени найти подходящий камень, достаточно тяжелый и острый, который она, собрав все силы, обрушила ему на затылок — без единого колебания, сожаления или укола тревоги. И даже без настоящего удовольствия. Она просто повиновалась необходимости. И чтобы не допустить даже малейшей возможности разоблачения (хотя такая предусмотрительность была, мягко говоря, запоздалой после того безрассудства, которое она проявляла до сих пор), она нанесла еще несколько ударов, пока не почувствовала, как хрустнули кости и брызнул наружу мозг.