Биография голубоглазого йогина
Шрифт:
Я познал эйфорию полной свободы, ощущение неограниченных возможностей. Воображение превращало меня то в цыгана, то в арабского сарацина, то в махараджу. Довольно скоро я сменил тесные туфли на шлепанцы с загнутыми носами, брюки на полосатые широкие штаны, а рубашки на длинную сорочку «куртас», подол которой доставал до колена. Я стал завязывать свои длинные светлые волосы в пучок Время шло и мои одежные фантазии стали постепенно превращаться в реальность, я сменил шлепанцы на сандалии, а затем вовсе начал ходить босиком. Штаны уступили местному варианту саронга «лунгис», на голове появился легкий тюрбан для защиты от палящих лучей солнца, жара заставила меня снять сорочку, и я стал ходить с обнаженным торсом.
Индия стала воплощением мечты, сном наяву, убедительнейшим фильмом, рожденным душами людей. Это была хорошая мечта, наполнявшая меня счастьем узнавания. Все, что я здесь видел, отличалось от обычного образа жизни дома, но я знал, что здесь так все и должно быть. Именно это узнавание смягчало безумное разнообразие здешних красок, звуков и лиц.
Как только я приехал в Индию, я тут же признал ее, как с первого взгляда признают кровного родственника. Где-то глубоко внутри меня уже жили образы, соответствовавшие увиденному здесь. Позднее я понял, что они были рождены картинами, которые рисовали путешественники-европейцы, приезжавшие на Восток в девятнадцатом веке. Например, это куполообразное строение, — я уже видел его на картине художника Деламана. Это «дарга», усыпальница суфийского святого. Бродя по маленьким улочкам мусульманского квартала, я искал водоноса, зная, что никогда не выпью воды, которую он продает, иначе не избежать дизентерии. Но все же я хотел бы его повстречать.
Моя мечта о Востоке подкармливались этими и другими образами, уже добрую сотню лет проникавшими на Запад. Они постепенно пропитывали западную литературу, культуру и кинематографию, поэтому я был готов к ним. Я был готов как к чувственному, так и к духовному, как к ужасающему, так и к несущему наслаждение и мощную энергию. Все эти переживания были обещаны мне всем тем, что я узнал об Индии дома. В моей голове бродили мысли о мире обычном и гиперфизическом, о понятиях «То» и «Другое», я неизбежно пытался разложить по полочкам впечатления об Индии, дать им какие-то определения.
Тогда я не мог понять, что прямо под моими ногами лежит совсем другая Индия, сильно отличавшаяся от моей мечты. Я не знал, что мое представление об Индии было больше связано с Америкой и ее восприятием других культур, чем с этой необыкновенной землей.
Но постепенно эта страна стала раскрывать передо мной географию своих священных просторов. Горы оказались не грудами мертвых камней, но живыми существами — богами и мудрецами. Реки стали богинями. Я начал различать знаки присутствия этих могучих существ в великолепных проявлениях природы. Как бы мы узнали о великих силах, сокрытых во Вселенной, о взаимопроникновении миров, если бы не знаки, отмечающие подобные места? Длинные мифы, передающиеся из уст в уста, объясняют священную топографию людям. Услышанные мною мифы часто противоречили друг другу, что меня несколько смущало, но не умаляло очарования услышанного. Я обнаружил, что на свете есть люди, способные читать загадочный язык мира, полного скрытых сфер, знаков и существ так же легко, как мы читаем книгу.
Я начал свое путешествие без путеводителя и карты, не имея никакого представления о местной географии. Страницы дневника, начатого еще в Амстердаме, быстро заполнялись именами людей, названиями мест и впечатлениями об увиденном и услышанном. Куда бы я ни отправился, идя спать, всегда клал дневник себе под голову и каждый вечер перечитывал записи, пытаясь понять, где же находится то, что я ищу. Что это было: место ли, человек или ключ, благодаря которому я научусь понимать тайный язык, я не знал. Поэтому сведения, данные Картушем, стали путеводителем в моих скитаниях. Я двигался на юг, к месту, называемому тогда Тривандрумом, а сейчас переименованным в Тируванатапурам, а затем стал заворачивать на север, к Гималаям.
Стоило мне услышать о каком-то храме или святом человеке, как я, не раздумывая, сразу же отправлялся туда. Я побывал в Путтапарти, чтобы увидеть Сатья Саи Баба, посетил Ганешпури, чтобы встретиться с Баба Муктананда, Ришикеш — ради встречи с Татвала Баба, Варанаси — ради Нилаканта Татаджи и Ананды Майи Ма. Был я и в других примечательных местах. Все встреченные мною святые производили огромное впечатление, в особенности Ананда Майи Ма, настоящая богиня, воплотившаяся в человеческом теле. Все они говорили о познании себя и Истины, и в их словах было что-то очень знакомое, созвучное тому, что я уже знал. Каждый раз я спрашивал самого себя, хочу ли стать учеником этого человека, но ответом было «нет», и я продолжал свой путь, не задерживаясь нигде больше одного дня. Я собирал благословения, но, несмотря на их подлинность, ни одно из них не достигло самой глубины моего сердца, а ведь именно этого я искал. Кроме того, в ашрамах я чувствовал себя чужаком.
Я говорил себе, что встречаемые мною конфликты и раздражающие вещи были лишь необходимой долей острых специй в моей жизни. Грязь, попрошайки и жулики не противоречили моей мечте, а, наоборот, усиливали ее. На улицах и в ашрамах ко мне подходили разные личности. Они знали мои мечты и собирались помочь мне. «Все, что пожелаешь! — говорили они. — Заплати за вход и десять процентов нам. Всего лишь пару долларов...»
Встречая святых людей в храмах, на дороге и даже на автобусных остановках, я чувствовал в их глазах глубоко проникающую в меня силу. Эта сила звала меня к себе, как мать зовет потерявшегося ребенка. Временами эти люди со спутанными волосами и длинными бородами, спускающимися на грудь, знакомились со мной, поили чаем и вместе курили. Иногда это была мариухана, называемая здесь «ганджа», или гашиш, «чарас», всегда смешанные с табаком и помещенные в расширяющююся кверху цилиндрическую глиняную трубку-«чилим».
Я научился называть этих аскетов садху или саньясинами. Закутанные в ткань цвета охры в знак своего самоотречения, они были похожи на богов, изображения которых я видел в храмах. Люди кланялись им до земли, прикасались к ногам и предлагали сладости, цветы и деньги. Однако, несмотря на все это, я чувствовал, что это маргиналы, гордящиеся своей независимостью от общества, отщепенцы, живущие по совершенно иным правилам. Я чувствовал свое родство с ними: также как и они, я вышел за рамки своего общества, и правила потеряли для меня какой-либо смысл. Мои цели отличались от тех, к которым стремился мой народ.
Обладание особым знанием наполняло сердца садху гордостью. Их глаза блестели, привлекая меня своим магнетизмом. Однако между нами все же была большая разница: они Знали, а я -нет. Казалось, что все они обладают каким-то секретом, и мне очень хотелось узнать его. У моего ума не было категорий, к которым можно было бы отнести этих людей, больше принадлежавшим легендам, чем реальности.
Я узнал, что садху и саньясины живут в храмах, пещерах, крытых соломой хижинах и в ашрамах. Иногда они проводят всю жизнь, бродя по горам и джунглям. Они практикуют разные духовные практики и дисциплины, которые называются садхана (отсюда и пошло слово «садху») или йога. Садху, который провозглашал свое самоотречение от всего мирского, проходил какой-то мифический и ужасающий ритуал, после которого его начинали звать «саньясин», или «тот, кто отказался от всего».
Встреченные мною во всех уголках Индии садху поклонялись Шиве, великому индуистскому богу-аскету. Они стремились во всем подражать его образу жизни. Я начал замечать этого бога повсюду. На рисунках, постерах и статуях Шиву изображали как длинноволосого слегка женоподобного мужчину с тремя глазами и кожей цвета пепла. Вот он сидит на шкуре тигра, погруженный в глубокую медитацию. Два глаза подняты к небу, а третий закрыт. На шее бога устроилась кобра, а в волосах — месяц, из которого изливаются воды реки Ганг или Ганги, как ее называют местные жители. В одной руке Шива держит трезубец, с зубцов которого свисает двусторонний барабанчик Великий бог странствует на великом быке Нанди по всем трем мирам, раю, Земле и аду, в облике обнаженного аскета, погруженного в экстатическое блаженство. Он и есть «баба-основатель», самый первый баба, появившийся на Земле.