Биография Мигеля Серрано: И будет сказание вечным
Шрифт:
Мигель Серрано не удостоился никакого особого признания за достижение, ставшее одним из немногих выдающихся успехов международной дипломатии Чили.
Прекращение дипломатической карьеры и жизнь в Европе
Впоследствии Серрано служил на дипломатических постах в Югославии, тогда же организовав визит маршала Тито в Чили. Последний его пост — представитель Чили в Международном агентстве по атомной энергии в Вене и в Агентстве объединенных наций по промышленному развитию.
Интриги, затеянные личными врагами, вынуждают
Отправленный на пенсию в столь неблагополучных обстоятельствах, он отправляется в итальянскую Швейцарию, и здесь, с 1972 года обитает в знаменитой стародавней вилле Каса Камуцци в Монтаньоле, где, среди прочих, жил и Герман Гессе. Вопреки тому, что Серрано неизменно отстаивает позиции эзотерического гитлеризма, многие международные авторы связывают его имя с тогдашним движением нью–эйдж, сравнивая его с Тимоти Лири или Олдосом Хаксли, к которым сам Серрано никогда не проявлял ни особого сочувствия, ни доверия. И всё же, гости получают в Каса Камуцци теплый прием, в особенности те, что приходят из желания познакомиться с местом, где когда–то жил Гессе.
Каса Камуцци пропитана творческим гением, и здесь в 1974 году Серрано пишет «Ницше и Вечное возвращение» — зрелый ум воплощает понимание, основанное на ницшеанстве, брахманстве и символизме юнгианства, а также вселенской мифологии и языческой теософии — его главных источников вдохновения (кроме того, книга многим обязана страстному вагнерианству и аристократическому эзотерическому кристианству):
«Я чувствую, как вокруг моего горла затягивается узел. Вернутся ли однажды воспоминания моей юности? Но это что–то, приходящее извне меня, потому что та “благородная фигура”, что однажды была тут, стала сияющим немеркнущим знаком — и его воспримет цепь следующих поколений, вновь вынужденных обдумывать ее, чтобы род не был разрушен механистичностью и вульгарностью, чтобы семя мужественности не было уничтожено».
Четыре года спустя, в 1978, рождается первая часть его великой трилогии, снискавшей любовь и ненависть: «Золотая цепь: эзотерический гитлеризм». Философское наследие делает Серрано будто обвинителем от эзотерического гитлеризма, но его «расизм» далёк от идей белого превосходства или горячечной одержимости «арийцами»; идеи Серрано противоположны материалистической биологической обусловленности дарвинизма или обыденного либерального франкмасонства:
«И теперь мы, жители Южной Америки, смешанные расы, принадлежащие к, как говорит перуанский писатель Антенор Оррего, “подмышке мира” на земной поверхности, впаханные вглубь — то есть, нордические люди Юга, Великого Юга — какое отношение мы имеем ко всему этому, какую часть мы представляем в Великой игре?
…Ответ лежит в признании того, что раса, о которой говорит космическая игра — это раса духа и легенды. Здесь нет никакой биологии, никаких вещественных наук внешней земли. Миф и легенда неразделимы, как и архетип. Нельзя сказать что они присущи одним точкам планеты в большей степени, нежели другим — разве только на малый момент, и только для того, чтобы войти и выйти в тот же Unus Mundus. Только в определенные моменты истории миф и легенда восседают в некоем центре живого тела Земли, и, действуют оттуда, воплощаясь в людях, чтобы донести послание от предопределения, — как тот белый дух, призрак, которого видел мой наставник: он покидал Германию, до конца исполнив некоторую часть драмы».
Годы в Европе принесли Серрано некоторые личные достижения, малые и великие. Он встретился с философом Юлиусом Эволой, а также с поэтом Эзрой Паундом — который в своем жанре, наверное, был величайшим в двадцатом веке, но по окончании Второй мировой понес жесточайшую кару за преданность феномену нацизма, фашизма. По инициативе Серрано в 1973 году в испанском Мединачели был возведен единственный существующий в мире памятник Паунду. Многие годы спустя, в номере «Эль Меркурио» за 2 ноября 2002, в день 30–летия со смерти Паунда, Серрано говорит так:
«Чего большего может желать поэт, когда вещи начинают говорить его стихами? Чего еще ему желать, если в его честь поёт скворец? Какого еще подтверждения величию человека, поэта, можно искать, если небо, природа, проявляют себя так, будто подтверждают его правоту? В Мединачели всё так же поет скворец, и он поет для Эзры Паунда».
Лишь гораздо позднее труды Паунда, уже несколько высвобожденные от демонизирующих политиканских предрассудков, стали вновь открывать и спасать от забвения, однажды им намеренно отведенного — и Серрано, вероятно, был первым, кто выступил в защиту памяти поэта.
Возвращение в Сантьяго–де–Нуэва Эстремадура
Не зная о глубоких политических конфликтах, разрывающих его страну, в 1980 году Серрано возвращается в Чили. Родной край разделен, и сам он временами оказывается чужаком: нет ни старых друзей, ни встреч в привычных местах. Исчезли огни, тени, цвета. Осталась любовь к Сантьяго, реке Мапочо, холму Санта Лусия, Аламеде. С ними он не может расстаться.
Продолжая разрабатывать ницшеанские и индуистские сюжеты, в этом же году он публикует «Ницше и танец Шивы». Становится понятно, что Серрано жертвует поэзией ради сочинений идеологической направленности, — и это решение многие из ближайших союзников осыпают упреками.
Серрано переезжает в прекрасный пригород Санта Лусия (сегодня Баррио Боз Ар), где поселяется в «Лодке» архитектора Сержио Ларрэйна, здании в стиле баухаус. Стены в его апартаментах на шестом этаже выкрашены в зеленый; здесь возникает музей его жизни: воспоминания, приключения, завидный опыт в далеких краях. Сюда часто приходят посетители. Серрано с равным радушием принимает всех. Позже он чередует пребывание здесь с жизнью в Вальпараисо — на Авенида Алемания он растит пастушьих собак и также хранит многие воспоминания.
Вопреки всему, связь со Старым светом не прерывается. Например, в 1984 Серрано едет в Мадрид, и, встретившись с бельгийским героем Второй мировой Леоном Дегреллем, заводит с ним дружбу на всю жизнь. Как и Дегрелль, Серрано совершает паломничество в город Сантьяго–де–Компостелла — один из могущественных символов гиперборейской эмиграции, которую Серрано считывает с карт допотопного мира. Он убежден, что связь между двумя городами намного глубже обычной геральдики: чилийский и испанский Сантьяго входят в тело некоторой неуловимой Родины.