Бироновщина. Два регентства
Шрифт:
Анна Леопольдовна, принимая его, не могла скрыть легкого замешательства, что еще более подтвердило в опытном дипломате возникшие в нем подозрения.
— Вашему высочеству благоугодно было доверить господину Тимирязеву, помимо меня, составление двух, первостепенной важности, государственных актов, — приступил он прямо к делу. — Ранее их опубликования не дозволите ли мне как первому министру познакомиться также с их содержанием, чтобы потом не потребовалось опровержения или разъяснения.
Правительница еще более смутилась и поспешила оправдаться:
— Я не хотела, граф, вас беспокоить, потому что… потому что вы же сами ведь писали манифест, где мои дочери обойдены вовсе от наследования престола…
— Манифест о престолонаследии, ваше высочество, писался действительно у меня на дому, но не мною единолично, а сообща несколькими государственными мужами. Притом дочерей у вас тогда ни одной еще не было…
— А теперь есть дочь. Как же было не восстановить ее в правах?
— Не стану спорить, может быть, и желательно дополнить эту недомолвку. Так, наобум, высказаться сейчас по столь серьезному вопросу я не берусь. Об этом, следовательно, трактует один из манифестов, сочиненных господином Тимирязевым? А другой?
— Другой…
Анна Леопольдовна запнулась.
— Другой предусматривает возможность смерти и дочерей? — наугад продолжал допытывать Остерман.
Догадка его, по–видимому, была близка к истине, потому что принцесса растерянно оглянулась на притворенную дверь.
— Где моя Юлиана?..
И она потянулась к серебряному колокольчику на столике около ее оттоманки. Но Остерман задержал ее руку.
— Дозвольте, принцесса, обойтись нам без посторонних советов, которые напрасно усложнили бы только дело. Раз вы признали нужным пересмотреть вопрос о престолонаследии, то не прикажете ли обсудить его в небольшой комиссии, в которую можно было бы пригласить, например, князя Черкасского и архиерея новгородского Юшкевича.
— Хорошо… Пригласите тоже графа Головкина…
— Слушаю–с. Новым манифестом, который был бы выработан комиссией, взамен обоих проектов господина Тимирязева, можно было бы достойно ознаменовать день вашего рожденья, девятого декабря. Не знаю только, не противоречил ли бы этому манифесту, последний проект кабинет–министра Бестужева–Рюмина?
Такое заявление захватило правительницу совсем врасплох. Вся вспыхнув, она пробормотала:
— Так вы слышали и об этом проекте? Кто вам выдал?..
У Остермана почти не оставалось теперь уже сомнений в справедливости дошедшего до него, через его ищеек, слуха о намерении Анны Леопольдовны, еще при жизни сына, самой занять престол.
— Ваше высочество! — заговорил он зловеще–строгим тоном. — Вы играете с огнем. Нарушая права вашего сына, всеми признанного уже государя, вы даете вашим врагам возможность возбудить кандидатуру цесаревны Елизаветы, на стороне которой, несомненно, более симпатий русского народа, особенно же гвардии. Как любительница фантастических историй вы читали, разумеется, арабские сказки «Тысяча и одна ночь»?
— Еще бы.
— Есть там одна сказка про злого духа, закупоренного в бутылку. Бутылку разбили, и заключенный в ней злой дух вырос в один миг в громадного исполина. Наш злой дух — русская гвардия и русское простонародье: дайте им волю, и борьба станет для нас непосильной. Что тогда нас всех ожидает, тому есть в недавнем прошлом немало примеров.
Туго поддаваясь до сих пор на все рассудочные резоны Остермана, правительница была побеждена последним его образным аргументом.
— Ах, Боже мой, Боже мой! — воскликнула она. — Эта ужасная гвардия будет теперь моим вечным кошмаром! Но что же нам теперь делать?
— Единственное радикальное средство — немедленно удалить всю гвардию из Петербурга, чтобы прервать всякие сношения с ней цесаревны.
— Удалить? Но куда?
— Куда как не в Финляндию. Пускай проливает там свою кровь во славу вашу и вашего царственного сына.
— А что ж, и в самом деле! Так вы, любезный граф, устроите это с фельдмаршалом Минихом?
— Миних вашему высочеству по–прежнему верен, но со мной он в контре, а потому оставим его в стороне. Приказ о выступлении гвардии должен последовать для всех совершенно неожиданно, чтобы не дать русской партии опомниться.
— Но как отнесется к этому тетя Лиза? Она будет наверное очень огорчена и рассержена. Как бы уладить мне это с ней по–родственному?
— При всем уважении к вашим родственным чувствам, принцесса, я должен настаивать на соблюдении строжайшей тайны относительно удаления гвардии.
— Но тетя мне этого не простит… А мне хотелось бы сохранить с ней добрые отношения…
— Так при первой же встрече с ней затроньте родственные струны. Вы, дамы, на этот счет ведь большие мастерицы.
— Попытаюсь…
— Попытайтесь, ваше высочество, попытайтесь, — сказал Остерман и, очень довольный достигнутым результатом, откланялся.
Глава двадцать седьмая
ПОСЛЕДНЯЯ КАПЛЯ
В понедельник, 23 ноября, в Зимнем дворце был простой куртаг, то есть съезд придворной знати для карточной игры под звуки итальянской музыки. Прибывшая также на куртаг цесаревна играла за одним столом с правительницей. Но партнеры их, иностранные посланники, не могли не заметить, что настроение той и другой было совсем необыкновенное: Елизавета Петровна была задумчива и печальна, Анна Леопольдовна же выказывала несвойственную ей нервность.
Когда в игре наступил небольшой перерыв, обе они, как по уговору, встали из–за стола, и принцесса взяла цесаревну по–родственному под руку.
— Что это ты, тетя Лиза, такая грустная? — начала она сердечным тоном. — И зачем ты, скажи, всегда в этаком полутрауре?
Елизавета Петровна действительно давно уже изо дня в день появлялась в самых простых платьях из белой тафты на серой подкладке.
— Радоваться мне нечему, — отвечала она со вздохом. — А что до моих нарядов, то богатые, как твои, знаешь, мне не по средствам, долги делать я не желаю.