Бироновщина. Два регентства
Шрифт:
— Не совсем, — отвечал Воронцов. — Скоро и вас мы будем иметь честь поздравить.
— О! С чем?
— Пока это тайна.
— Какие уж тайны между такими приятелями, как мы с вами? Шепните мне на ушко.
— Разве что на ушко. А дальше вы не перескажете?
— Ни–ни.
И Воронцов наклонился к его уху. По всему широкому лицу Лестока расплылась блаженная улыбка. Он обеими руками потряс руку приятеля.
— Вот это так! Ну, спасибо вам, добрейший мой. Никогда вам этого не забуду.
Какая награда ожидала лейб–хирурга, Самсонов тогда так и не узнал, да нимало этим и не интересовался. Впоследствии уж, когда вышла награда, оказалось, что Лесток сделан первым лейб–медиком с чином действительного тайного советника, а также главным директором медицинской канцелярии и медицинского факультета с жалованьем в семь тысяч рублей.
— А слышали ли вы, дорогой друг, — продолжал словоохотливый Лесток, — что у маркиза де ла Шетарди была уже депутация от гвардейцев благодарить за то, что он давал ее величеству такие добрые советы? Со своей стороны маркиз напоил их шампанским, ну, а они, по русскому обычаю, давай с ним обниматься, целоваться, кричать виват за свою государыню и за его короля. Дипломатический механизм, как видите, опять заведен. А правда ли, скажите, — продолжал болтун, понижая голос, — правда ли, будто Салтыкову дана еще секретная инструкция?
— Какому Салтыкову? — спросил Воронцов.
— Тоже ведь дипломат! Хе–хе–хе! — засмеялся Лесток и похлопал его дружески по спине. — Про какого Салтыкова может быть теперь и речь, как не про того, который сопровождает брауншвейгцев за границу.
— Если дана секретная инструкция, так как же мне–то знать?
— Еще бы! А в дополнение к той секретной инструкции дана ему еще будто бы секретнейшая.
— В самом деле?
— Да, и такого содержания, чтобы он не торопился, а делал в дороге растяги дня на два, на три. С какой целью, спрашивается? Не затем ли, чтобы вернуть с пути всю фамилию и отправить в места российские не столь отдаленные?
— Тише, доктор! Вы забываете, что у стен здесь есть уши.
Действительно, и по лестнице, и у каждой двери парадных покоев дворца торчали придворные камер–лакеи, раболепно преклонявшиеся перед этими двумя общепризнанными любимцами молодой царицы.
— Иди–ка за мной, — сказал Воронцов следовавшему по пятам его Самсонову и провел его боковой анфиладой в отдаленную горницу. — Тут и подожди.
Ждать Самсонову пришлось довольно долго. Издали доносился сперва смутный гул от многоголосого говора и шарканья ног. Потом этот гул покрыт был гармоничными звуками оркестра. Бал начался, по обыкновению, английским променадом, который сменился затем французским контрдансом. А Самсонов в своем уединении слонялся из угла в угол, временами лишь останавливаясь перед той или другой из украшавших стены масленых картин. Но, глядя на картины, он их словно и не видел. В голове у него перекрещивались всевозможные и невозможные предположения о том, для чего его сюда вызвали, а потом всплывала вдруг секретнейшая инструкция генералу Салтыкову.
Тут послышались шаги, и через комнату прошел из одной двери в другую камер–лакей.
— Постой, любезный! — остановил его на пороге Самсонов. — Не знаешь ли, что делает теперь государыня?
— Что делает государыня? — повторил тот, свысока озирая вопрошающего, как бы соображая, отвечать ли ему вообще. Потом с подобающим своему званию достоинством промолвил: — Ее величество изволили пройтись в аглицком променаде с маркизом Шетарди, а теперича сели за карты с тремя другими послами: Финчем, Мардефельдом да Ботта.
Молвил — и проследовал далее.
Протекло еще с полчаса — для Самсонова полвечности, когда приближающийся шелковый шелест заставил его быстро обернуться.
«Вот оно!»
В дверях показалась сама императрица в сопровождении своей фрейлины–кузины и ее жениха. Самсонов низко склонился и замер.
В роскошном светлом бальном наряде, с бриллиантовой диадемой на высокой, посыпанной пудрой прическе, с веером, как с магическим жезлом, в руке и с чарующей улыбкой на устах, вся олицетворение здоровья, красоты и изящества, она представлялась ему неземным видением, сказочной волшебницей, от воли которой зависело даровать ему все, о чем бы он когда–либо ни мечтал.
— Здравствуй, Самсонов, — заговорила она, заговорила так милостиво и просто, точно не была повелительницей многомиллионного народа, а он одним из самых скромных ее подданных. — Я тебя еще не поблагодарила. Не думал ли уж ты, что я оставлю тебя без всякой награды?
— Я имел счастье возить ваше величество. Это для меня самая дорогая награда, — отвечал Самсонов.
— Для тебя, но не для меня. Ты наравне с молодыми гренадерами помог мне в достопамятную ночь добраться до Зимнего дворца. Награды моим гренадерам выйдут не раньше Нового года. Тебе же, сказывали мне, очень уж к спеху (шутливая усмешка заиграла на лице царственной волшебницы). Так вот, я решила теперь же сверстать тебя с ними в награде. [47] От поместья, которое я подарила Михаиле Илларионовичу на свадьбу его с моей любезной сестрицей, я отрезала для тебя небольшую усадебку, дабы, управляя тем поместьем, ты мог жить по соседству и своим собственным домком. А дабы и всему будущему потомству твоему жилось столь же вольготно, я жалую тебя потомственным дворянством.
47
По высочайшему указу 31 декабря 1741 года гренадерская рота Преображенского полка была переименована в лейб–кампанию, причем весь состав роты до последнего рядового был возведен в потомственное дворянство и всем были отписаны деревни с крестьянами из конфискованных имений приверженцев немецкого лагеря: рядовым по 29 душ, а сержанту Грюнштейну 927 душ.
— Ваше величество наградили меня превыше всяких заслуг…
— Теперь, Аннет, твоя очередь, — сказала государыня.
Когда он тут поднял голову, она с Воронцовым выходила уже. Осталась одна Скавронская.
— Идем со мной, — предложила она ему и пошла вперед,
«Нет, нет, этого же быть не может…» — говорил себе Самсонов, следуя за ней, а у самого от ожидаемого несбыточного счастья сердце сладко ныло и голова кружилась.
Но несбыточное оказалось возможным. Они вошли в собственный будуар Скавронской, слабо освещенный висящим с потолка розовым, матового стекла, фонарем. Сквозь розовый полумрак Самсонов различил лишь стройную женскую фигуру, которая при входе их быстро поднялась с диванчика, но на полпути, как и он сам, приросла к полу.
— Что, деточки, не узнаете уже друг друга? — спросила Скавронская. — Познакомьтесь опять, не буду мешать вам.
И она удалилась, неслышно притворив за собою дверь.
Недаром назвала она их деточками. Как двое малюток, которым приходится в первый раз свести знакомство, они стояли друг против друга, не зная, с чего начать. Самсонов первый нарушил молчание.
— Вы еще здесь, Лизавета Романовна? А я было уже думал, что вас увезли…
— И увезли бы, если бы… — тихим голосом начала тут и она, не поднимая на него глаза, но, смутившись, поспешила на полуфразе заговорить о другом. — Ах, вот что, Гриша, скажи, был ты у Ломоносова?
— Был. Что это за умная голова! Что за душа–человек! Он достал мне из академии разных хороших книг…
— Чтобы сделать из тебя тоже ученого?
— Нет. «Не всем быть учеными, — говорил он мне, — матушке–России нужны также и деловые люди». А так как у меня больше всего склонности к деревенскому хозяйству, то и книг он раздобыл мне по этой же части.
— А где ж ты займешься опять своим деревенским хозяйством? Не в Лифляндии же?
— Зачем в Лифляндии, когда Михайло Ларивоныч делает меня управляющим своим новым поместьем да когда рядом у меня будет и своя собственная усадебка.