Битва пророков
Шрифт:
– Безумец, как – ты сможешь жить, Михаил? Сколько будешь жить? Тебе ли меня жалеть? Себя бы пожалел, это сейчас более насущно! Пусть тебя спасет сын блудницы!
– Ты повторяешься…
– За кем?
– За теми, которые говорили Ему, прибитому на кресте – спаси себя сам, если ты Христос!
– Ну и ты спаси себя, если ты с ним!
– Прощай, Каган!
– Прощай, безумец! Страшно же тебе будет узнать, когда умрешь, что именно ты верил в ложь!
Михаил улыбнулся.
Каган встал и нерешительно махнул рукой, чтобы начинали. А что ему оставалось делать? Все уже заждались, беседа затянулась. Он понимал это. Как досадно, что нужно его казнить, ведь эти глупые люди стоят и ждут от него разрешения убить Михаила! Ах, с каким бы наслаждением
Почему он так не желал этой казни? Потому что Михаил почему-то никогда не ошибался. Он действительно ничего не врал. Ему можно было доверять. Его совет был всегда правильный. Неужели и сейчас он во всем прав? Нет, он не мог быть правым, и это хотелось доказать! Не хотелось отпускать этого руса в смерть с уверенностью в правоте. Необходимо было доказать обратное, пригласить Михаила лет через десять и спросить – ну что, кто был прав?
Каган не понимал – что с ним происходит. Ощущение того, что он делает непоправимую ошибку, не покидало его. Нужно было как-то остановить казнь. Что же придумать? Неужели он слабее этой толпы? Он не в силах остановить ее. Что же предпринять? Что, Господи?
Он с растерянным видом отошел от креста, к которому уже примеряли Михаила, но неожиданно для самого себя повернулся.
– Стойте! Стойте!
– Что, Великий Каган!
Он задумался. Все ждали от него каких-нибудь слов. Но он не знал – что говорить. Ситуация была глупой. Зачем он остановил палачей? Нужно что-то сказать, причем такое, что было бы уместно в этой ситуации. Уместно и значительно. Ведь он – Каган! Никто не должен усомниться в его решимости, в его правоте. Но как скрыть щемящую тоску, от которой хотелось выть? Как спасти этого человека, лежащего на кресте? Нужно взять себя в руки. Нужно стать Великим Владыкой! Он стянул со своей руки перстень с огромным рубином и протянул палачам.
– Приколотите его вместе с гвоздем к правой руке преступника. Я не расплатился с ним за службу!
– Слава мудрому и справедливому Кагану!
Он сел в седло и понуро тронулся к себе в ставку.
Казалось, что жара остановила все вокруг. Ни одна волна не плеснула на реке, ни одна травинка не качнулась на берегу, когда в ладонь Михаила вонзился первый гвоздь. Вначале было больно, потом, когда его уже вбили, стало терпимо. Тоже повторилось и с другой ладонью. Гвозди очень хотелось сэкономить плотнику. Он предложил прибить ноги одним гвоздем. Так и поступили. Вот это было действительно очень больно. В ногах нет мест, где бы можно было проткнуть мягкие ткани, не задевая кости. Там – сплошные кости. Это – не руки…
О-о-о-о-ой, Господи, бо-о-о-ольно-о-о-о-а-а-а-а-й! Какая боль! Как терпеть? Как терпеть? Как терпеть? Как? Бог! Бог! Бо-о-о-о-о-о-г! А-а-а-а-а-а-а-а-а-аааааррррррр!
Крест подняли и воткнули в яму. В ногах суетились люди, втаптывая вокруг основания креста его кровь в песок. Вот люди ушли. Он остался один. Над лагерем хазар, над Волгой, над кустами, над песками, под небом, под солнцем… Вокруг девяносто восемь таких же крестов с мертвецами. Вонь! Им уже не больно! Счастливцы! Боже, Боже как больно! Одиноко!
Кто же поможет? Господи, Ты мне поможешь! Я знаю – Ты мне поможешь!
Страшно болели раздираемые весом кисти рук. Казалось, что они сейчас не выдержат и оторвутся, как у Захарии. Не могут же они выдержать такую нагрузку! Слышно было, он чувствовал, как они трещали и рвались. Боже, какая боль! А-а-а-а-а-а-а-а-й!
Он пытался облегчить нагрузку на кисти и приподнимался на ногах. Но там же гвоздь в раздробленных костях! Он врезался все выше и выше, разрывая ступни пополам! А-а-а! Господи, усыпи меня! Кто-нибудь, ну хоть кто-нибудь помогите! Приподнимите, подержите меня хоть несколько секунд, чтобы отдохнули рваные раны! Чтобы не страдала так живая, чувствующая плоть!
Где же ты, Господи? Почему не помогаешь? У меня больше нет сил – чувствовать такую боль! Изволь, Изволь! Почему ты оставила меня? Почему не заберешь обратно? Позови Саню! Что же это такое вы делаете, а? Ну, зачем вы это делаете? Прекратите! Изволь, не оставляй меня-а-а-а-а-а!
Видимо он потерял сознание. Потому что когда очнулся, солнце уже было в другой стороне. До вечера было еще долго. Лагерь жил своей жизнью. По Волге сновали какие-то суда, люди, не спеша, куда-то ходили, разморенные жарой. Сильно хотелось пить. Голова висела как-то на боку. Тело искривилось и низко опустилось. Колени неестественно согнулись почти до уровня прибитых ступней. Руки неимоверно вытянулись. Распятые люди, оказалось, не были похожи на привычное изображение Распятия. На самом деле распятые напоминают коленопреклоненного человека с воздетыми руками. Руки, чувствовалось, уже высохли там, где были прибиты. Завялились. Последняя влага из них ушла и сохранилась только где-то внизу. В скорченных, отекших ногах. Раны на ступнях тоже высохли. Как бы запеклись. На них сидело множество жирных мух. Дышать было тяжело. Рот не закрывался. Распухший язык, казалось, сильно увеличился и вывалился изо рта. На нем тоже кишели мухи, ежесекундно садясь и сгоняя друг друга. Страшно хотелось пить. Пить и дышать. Легкие умирали. Они горели. Они высохли. Это было очевидно. Они не могли существовать в таком положении. Грудная клетка почти не раздвигалась. Было больно дышать. Наверное, он скоро умрет. Все умирало. Кожа в ожогах и трещинах. Не проходила и жила только боль!
Когда же, когда же она кончится, эта страшная, не прерывающаяся ни на секунду боль! М-м-м-м-м-м-м-м-м! Бог мой…
Изволь, Изволь! Где ты? Изволь, Саня, я тут умираю! Один умираю! Я устал уже умирать! Не могу больше умирать! Вы же в силах это прекратить! Почему все оставили меня одного здесь, на вонючем берегу, среди вздувшихся, облепленных мухами покойников? Почему бросили? Почему я всем безразличен? Почему всем безразличны мои такие колоссальные, такие безразмерные ощущения, моя огромная боль! Почему никто из людей, которые ходят вокруг, не способны почувствовать, ощутить мою боль? Как же ее можно не почувствовать, не заметить, не услышать? Как же можно не заметить гору на своем пути? Ведь боли столько, что от нее стонет весь мир! Какие же вы люди – бесчувственные!
Почему никто не придет ко мне? Почему никто не поможет? Как можно человека оставлять одного в таком страдании? Почему он никому во всей вселенной не нужен, не интересен? Эй, кто-нибудь! Хоть кто-нибудь! Господи, прекрати мои муки!
Он почувствовал, что кто-то коснулся его ног. Ему было трудно посмотреть, мухи залепили склеенные коростами слез веки. Вот ведь как, и слезы бывают коростами! Но он все-таки пересилил себя и разодрал один глаз. Это была Венеслава… Она широко раскрытыми от ужаса глазами смотрела на него, осторожно, как бы боясь поранить, вздрагивая, гладила ноги. – Венеславушка! Милая Венеславушка!
Она увидела его взгляд и осела возле его креста, прислонившись щекой к грубой древесине. – Мишенька! Она подобрала с земли нательный крест Тимофея и зажала его в кулаке. Михаил уже плохо понимал – что происходит. Все его сознание стало болевым ощущением. Оно как бы застыло с открытым для крика ртом и выло, не прекращая, на одной ноте – у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у! Проходили бесконечные минуты, застывшие часы – у-у-у-у-у-у-у! Уже довольно безразлично сквозь копошащихся на засыхающем зрачке мух, он увидел, что подбежали русы, пытались оторвать Венеславу от креста. Но она сопротивлялась. Потом приходил Каган, смотрел издалека. Говорил, что наконец-то в армии не осталось ни одного христианина, ни одного коварного предателя. Теперь все будет хорошо! Но при этих словах к нему неожиданно подошла Венеслава и надела на себя крест Тимофея. Каган побагровел, но ничего ей не сделал, а только вонзил шпоры в бока лошади и умчался. Потом с верховьев Волги, там, где Русь, пришла огромная черная туча. Она была от края до края. Прискакал опять Каган, спешился, кричал, велел быстрее снять Михаила с креста. Когда его снимали, в Волгу со страшным треском ударила молния. Люди, снимавшие его с креста, попадали и уронили его тело.