Битва в пути
Шрифт:
— Поговорил бы в райкоме.
— Тебя я еще не знал, а с ним какой разговор? Я его спрашиваю: «Тебе что надо: мясо, сало, молоко либо хвосты?» — «Мясо, сало, молоко», — отвечает. «Так вы мясо, сало, молоко и планируйте!» Не дает согласия.
— И с яровыми опять хитрил, — уличал Курганов.
— И с яровыми хитрил, — согласился Самосуд. — Не родит у нас яровая. Я ее, яровой, больше в сводках придерживался…
— То-то!
— А отчего? От честности! Честность требует так руководить, чтобы государству и колхозникам выгода! А планирование иной раз прямо против выгоды. Вот и получается: бесчестный, к делу равнодушный — он себя бережет, он не ловчится. А ты баббит слева достаешь, и яровые только в сводках пишешь, и поголовье у тебя в сводках одно, в стойлах другое. И Вострухов кругом честит тебя: «Жулик, вор, обманщик! Судить его, бить его, снять с него голову!» И понимать он тоже не может, что мне колхоз своей головы дороже…
— Законные дороги есть, — сказал Курганов. — Райком обманывать — самому себе в лицо плевать.
— Тебя я не обманывал и не обману теперь. А с Во-струховым мне нельзя иначе. Ведь как он поступает? Умный секретарь позвал бы меня, выяснил, обругал бы, если надо. А этот? Фермы хотел опечатать, комиссию послал скот пересчитывать. Не по закону! По закону я должен один раз счет государству сдавать. И с этой селитрой опять же. Я для себя ее припасал? Я об отстающем, об «Ударнике» беспокоился. Умный секретарь меня бы вызвал, разобрался бы. Поругал, коли надо. А этот запретил отпускать со склада, и баста!
— Поговорить надо было, — согласился Курганов.
— Об этом и я говорю. Ну, я ему не уноровил! Но должно же уважать такого человека, который имеет свою линию поведения? Я таких уважаю! А он с той картофельной истории допекает меня и допекает. Ведь сердце он мне ухайдакал. Легко ли, когда у тебя овощехранилище опечатывают? Ну ладно, дело прошлое. Зачем же опять теперь с селитрой? Я так рассуждаю: ты из меня кровь пил? Пил! Авторитет мой подрывал? Подрывал! Давай теперь поднимай авторитет! Давай аммиачную селитру!
Курганов расхохотался над неожиданным заключением, но тут же оборвал смех.
Самосуд говорил о самом больном и тревожном. Ошибки планирования и скованность инициативы заставляли инициативных и рьяных к делу людей хитрить и изворачиваться.
«Противоречия классового общества изучались веками и разрешались кровавым путем, — подумал он. — У социализма есть свои противоречия, они устраняются мирно, путем познания. Задача в том, чтобы познать, изучить их как можно раньше, глубже и точнее».
Самосуд на перекрестке простился и пересел в свою машину.
Курганов нагнулся, тронул за плечо Борина, сидевшего рядом с шофером:
— Видел? Пять тысяч человек привел к богатству. И еще не одну тысячу приведет.
Упрямое лицо Борина не дрогнуло.
«Упрется? Не даст согласия? — подумал Курганов. — Нет. Не так воспитан человек…»
Два дня провел он на колесах, и за эти два дня неузнаваемо изменилась земля. Меж тонкими зелеными строчками озимой уже не синели разводья. Пообсохли и ложбины, и только в тенистых ухабах сохранились голубые озерца. Запоздалая, но жаркая весна заставляла торопиться. Сев шел и днем и ночью. Ночами работали хуже, но все же ночкой весенний стрекот тракторов на полях стал так же привычен, как летом бывает привычен стрекот кузнечиков.
Ночью Курганов подъезжал к колхозу «Искра». В полуночные часы трактористы встречали секретаря райкома радостно, и короткие разговоры под фарами трактора в полупустынном поле получались особенно памятными.
Средь скудных земель колхоза «Искра» было одно доброе поле, защищенное с севера холмами. Сюда весной стекали воды с холмов, здесь зимой нарастали снежные глубины, и почва здесь была жирней, чем на соседних полях. Половина, отрезанная дорогой, многие годы использовалась как выгон. Отсюда Курганов ждал особенно высоких урожаев. От этого поля во многом зависело благосостояние колхоза, и Курганов шутя называл его «Мыс доброй надежды». Сюда направил он новенький трактор с опытным трактористом Медведевым.
Под черным чистым небом с умытыми звездами, прикорнув к холмам, спали беззвучные деревеньки, а на полях шла жизнь: ползали неторопливые огни, и деловитый стрекот доносился с разных сторон. Запах влажной земли и прелых листьев проникал в кабину, смешивался с запахами бензина, щекотал ноздри. Стрекот слышался и с «Мыса надежды», и Курганов думал: «За ночь кончат пахать, а с утра пойдут сеялки. Отборное сортовое зерно, полученное в обмен на некачественное, протравлено, приготовлено и ждет своего часа».
Курганову не терпелось, он торопил шофера.
— Последняя лужа! — сообщил Костя.
В глубоком ухабе на вязкой дороге еще стояла вода и, как в озерце, ложилась блеклая месячная дорожка. Машина, урча и разбрызгивая грязь и воду, выбралась из ухаба и помчалась пологим подъемом. Живой, движущийся свет фар поднялся навстречу из-за дальних кустов, и стал отчетлив рисунок голых сучьев.
Прозвучали неясные мужские голоса, грубоватый смех, и вдруг непонятный грохот и крик прорезали тишину. Фары за кустами погасли, и купы кустов нырнули в темноту. Трактор захлебнулся и стих.
Поля погрузились в тишину и мрак. Ошалелый конь выскочил на дорогу. Через минуту раздался мужской отчаянный голос:
— Сюда! Сюда! Помогите!..
Мужчина выбежал из-за кустов и стал посредине, крестом раскинул руки.
— Стойте!
Курганов высунулся из машины.
— Что? Что случилось?
— Человека убило…
— Когда? Чем?.. Как?..
— Сейчас… Чем — сам не пойму. Трактор взорвался…
— Кого убило?
— Тракториста Медведева.
Курганов узнал в говорившем бригадира тракторной бригады Веселова и побежал, проваливаясь в ухабинах, увязая в топкой земле. Ветви кустов царапали лицо, цеплялись за полы пальто. В черноте поля ничего не было видно.
— Фары! — крикнул Курганов шоферу. — Свети фарами!
Машина приблизилась, стала поворачиваться, прощупывая поле фарами. Наконец у края загонки обозначился темный силуэт трактора. Тракториста они увидели, только когда подошли вплотную. Он лежал на самом краю поля возле камня, разбросав руки. Курганов просунул руку под ватник:
— Сердце бьется. Оглушило его. Упал. Головой на камень. Отчего упал? Приподнимите. Тихо!..
Когда его стали поднимать, с плеча его упала тяжелая металлическая лепешка на ноги Курганову. Курганов ощупывал странные линии этой лепешки, ее гладкие края.