Битва за Рим (Венец из трав)

Маккалоу Колин

Катон еще не достиг трех лет, однако и внешне и внутренне был уже сущим уродом. Нос его, похоже, рос быстрее, чем все остальное, и был изогнут на римский манер, горбом. При этом величина носа совершенно искажала пропорции лица, которое в целом было весьма утонченным: изысканных очертаний рот, светящиеся светло-серые глаза, высокие скулы, изящный подбородок. Хотя довольно широкие для малыша плечи и обещали, что впоследствии он превратится в отлично сложенного мужчину, сейчас он был невероятно тощ, так как не проявлял ни малейшего интереса к пище. Его манера вести себя была совершенно невыносимой, навязчивой и свидетельствовала о типе мышления, который Друзу

был более всего ненавистен. Получив ясный и разумный ответ на какой-нибудь из своих бесконечных громких и напористых вопросов, малыш тут же требовал ответа на новый вопрос, порождая подозрение либо в своей тупости, либо в упрямстве и неумении прислушиваться к тому, что говорят другие. Единственной его положительной чертой (должна же быть хоть одна такая черта!) было его безусловное преклонение перед Цепионом-младшим, с которым он не разлучался ни днем, ни ночью. Когда малыш становился совершенно несносен, одной угрозы отлучить его от брата бывало достаточно, чтобы он тут же делался шелковым.

Вскоре после того, как Катону исполнилось два года, Силон нанес Друзу свой последний визит. Марк Ливий теперь был народным трибуном, и Силон считал неразумным демонстрировать всему Риму, что дружба их по-прежнему крепка. Сам будучи отцом, Силон всякий раз, как ему доводилось бывать в гостях у Друза, с удовольствием навещал детей. Он приметил маленькую лазутчицу Сервилию, и у него достало объективности рассмеяться над ее презрительным отношением к нему, простому италику. Четырех детей среднего возраста Силон любил, играл и шутил с ними, тогда как Катона невзлюбил сразу, хотя ему и трудно было объяснить причину своего отвращения к двухлетнему малышу.

– С ним я чувствую себя животным, лишенным разума, – говорил он Друзу. – Все инстинкты кричат мне: это враг!

Дело, очевидно, было в спартанской стойкости, которая была у малыша в крови. Сама по себе черта эта должна была бы вызывать восхищение, но когда Силон видел, как малыш после ушиба или наказания стоит с сухими глазами, сжав зубы, у него в груди все закипало и в глазах мутилось от ярости. «Отчего бы это?» – спрашивал он себя и не находил удовлетворительного ответа. Возможно, главной причиной было нескрываемое презрение карапуза к простым италикам – перенятое, безусловно, от Сервилии. Но если при общении с ней Силон не обращал внимания на ее пренебрежение, то после беседы с Катоном у него надолго сохранялось чувство неприязни к мальчику.

Как-то раз, выведенный из себя настырностью малыша и его надменностью по отношению к Друзу, терпеливо и мягко отвечавшему ему, Силон сгреб мальчугана, подошел к распахнутому окну, высунул руку наружу, держа Катона над громоздящимися внизу острыми камнями, и пригрозил:

– Веди себя хорошо, Катон, а не то я сброшу тебя!

Малыш висел над верной смертью, столь же гордый и уверенный в своей судьбе, как и всегда. Никакие встряхивания, угрозы или иные способы воздействия не смогли вырвать у него извинений и обещаний вести себя хорошо. В конце концов Силону пришлось признать свое поражение и вновь поставить упрямца на пол.

– Хорошо, что он еще маленький, – покачав головой, обратился Силон к Друзу. – Будь он взрослым, Италии ни за что было бы не переубедить римлян!

В другой раз Силон спросил Катона, кого тот любит.

– Брата, – последовал ответ.

– А еще?

– Брата.

– Да, но после брата – кого ты еще любишь?

– Брата.

– Он что, и вправду больше никого не любит? – обернулся Силон к Друзу. – Ни тебя, ни свою бабушку?

– Судя по всему,

так, – пожал плечами тот. – Никого, кроме брата.

В своем отношении к Катону италийский гость не был исключением. Этот ребенок мало у кого вызывал симпатию.

Дети были постоянно разделены на две враждующие группы: старшие против малышей, объединившихся вокруг отпрыска Катона Салониана. И в детской не смолкали крики и шум битвы. Логично было бы предположить, что первые неизменно одерживали верх, превосходя потомков Катонианского рода по всем статьям. Однако с тех пор, как Катону исполнилось два года и он начал, в меру своих малых силенок, поддерживать брата и сестру, Катоны все чаще давали отпор Сервилиям-Ливиям. В упорстве с Катоном тягаться не мог никто: его нельзя было заставить подчиниться ни силой, ни криком, ни логикой. Может, он и был тугодумом, но в самых важных качествах, необходимых для победы, – неутомимости, настойчивости, язвительности, напористости, беспощадности – ему отказать было нельзя.

– Мама, – обратился Друз к матери, подводя итог увиденному и услышанному в детской, – мы ухитрились собрать у себя под крышей все противоречия Рима.

* * *

Противники Друза и италийских предводителей летом также не теряли времени даром. Цепион сколачивал оппозицию из всадников, а вместе с Варием сумел настроить против Друза и значительную часть народного собрания. Филипп же, чьи аппетиты всегда превосходили его финансовые возможности, позволил подкупить себя группе всадников и сенаторов, главным богатством которых были их латифундии.

Разумеется, никто не знал, что их ожидает впереди, но в предвкушении речи Друза на заседании, которое должно было состояться на сентябрьские календы, все были снедаемы любопытством. Многие сенаторы, в начале года позволившие ему увлечь себя красноречием, желали теперь, чтобы красноречие это изменило Друзу. Исходный энтузиазм и поддержка в сенаторской среде изрядно поубавились, и собравшиеся первого сентября в Гостилиевой курии были намерены заткнуть уши, дабы оградить себя от магии этого оратора.

Вел заседание Сената Секст Юлий Цезарь, поскольку сентябрь был одним из месяцев, когда он должен был председательствовать. Это означало, что предварительные формальности строго соблюдались. Сенаторы сидели, переговариваясь, покуда жрецы изучали предзнаменования, возносили молитвы и очищали жертвенники. Наконец Сенат принялся за дело. Все, что предшествовало речи народного трибуна, было рассмотрено крайне быстро. Пришел его черед.

Пора. Друз поднялся со скамьи трибунов, установленной под возвышением, где сидели консулы, преторы, курульные эдилы, и прошел к своему привычному месту у больших бронзовых дверей, которые он, как и в предыдущих случаях, попросил закрыть.

– Достопочтенные отцы-основатели, члены Римского Сената! – мягко обратился он к присутствующим. – Несколько месяцев назад я, выступая в этом самом собрании, говорил о великом зле, укоренившемся среди нас: ager publicus, общественном землевладении. Сегодня я намерен затронуть еще большее зло, которое, если мы его не уничтожим, уничтожит нас. И это будет закат Рима. Я имею в виду положение народностей, живущих с нами бок о бок на этом полуострове, – тех, кого мы зовем италиками!

По рядам присутствующих прокатился шум, похожий скорее не на ропот голосов, а на шелест деревьев или жужжание осиного роя. Друз услышал его, уловил его тон, но продолжал, не обращая на это никакого внимания: