Битва за Рим (Венец из трав)
Шрифт:
Они инстинктивно стиснули друг друга в объятиях, чувствуя одновременно наслаждение и горечь.
– Какой ужас! Вдруг они узнают? – прошептала она.
– Согласен.
– Это несправедливо.
– Тоже согласен.
– Они не должны узнать о нас, никогда, слышишь, Марк Порций?
Он поморщился:
– Мы должны гордиться нашей любовью, а не стыдиться ее.
– Мы и так гордимся, – серьезно ответила Ливия Друза. – Пусть сложившиеся обстоятельства корежат все на свой лад, я все равно горда.
Он сел и обхватил руками колени.
– Я тоже горд.
После этого он снова обнял ее и не выпускал, пока она не оттолкнула его, потому что ей хотелось рассмотреть его чудесное сложение, его длинные руки и ноги, гладкую безволосую кожу; редкие волоски на его теле были так же рыжи, как его голова. Тело было мускулистым, лицо костлявым. Настоящий Одиссей! Во всяком случае, ее Одиссей должен был быть именно таким.
Они расстались под вечер, договорившись, что встретятся на том же месте и в то же время на другой день. Прощание настолько растянулось, что, вернувшись, Ливия уже не застала строителей – те разошлись, сделав намеченное за день. Ее слуга Мопс уже подумывал, не отрядить ли людей на поиски госпожи. Но Ливию Друзу обуревало такое счастье, она ощущала такой подъем, что подобные мелочи не коснулись ее внимания. Стоя перед Мопсом в предзакатном свете и растерянно моргая, она даже не подумала объясниться или попросить извинения.
Вид ее был ужасен: испачканные землей и собравшие немало травы волосы свисали на спину, одежда тоже была обильно испачкана, разодранные сандалии она несла за ремешки, грязны были также ее руки и лицо, ноги покрывала корка грязи.
– Госпожа, госпожа, что случилось? – причитал слуга. – Ты оступилась?
К Ливии Друзе вернулась способность соображать.
– Да, Мопс, я упала, – беззаботно ответила она. – На страшную глубину, и все-таки осталась жива.
Завидя сбегающихся слуг, она шмыгнула в дом. В ее комнату был внесен старый медный таз с теплой водой. Лилла, рыдавшая из-за отсутствия матери, ушла, подгоняемая нянькой, чтобы съесть остывший обед, однако Сервилия, никем не замеченная, не отставала от матери ни на шаг. Она стояла в тени, когда служанка, расстегнувшая на Ливии Друзе все застежки, зацокала языком, удивляясь, как грязно тело хозяйки: оно оказалось еще в более плачевном состоянии, нежели одежда.
Стоило служанке отвернуться, чтобы проверить, достаточно ли согрелась вода, обнаженная Ливия Друза, отбросив смущение, так медленно и сладострастно заложила руки за голову, что девочка, подглядывавшая из-за двери, поняла значение этого жеста – пусть пока что на подсознательном уровне, ибо для осознания подобных вещей она еще была слишком мала. Руки Ливии Друзы скользнули вниз вдоль бедер, а затем подперли снизу большие груди. Она с блаженной улыбкой провела по соскам большими пальцами, потом шагнула в таз и повернулась к служанке спиной, чтобы та могла лить воду ей на спину. Никем не замеченная, ее дочь выскользнула из комнаты.
За обедом – Сервилии было позволено обедать с матерью – Ливия Друза с восторгом расписывала, что за чудесную грушу она съела, какой прекрасный крокус нашла в траве, какие чудные куколки висели на ветвях межевого святилища, какой быстрый ручей попался ей на пути и какое страшное падение со скользкого берега ее поджидало. Сервилия ела с изяществом, ничем не выдавая своих чувств. Чужой человек, заглянувший к ним, принял бы скорее мать за беззаботное дитя, а дочь – за обеспокоенную взрослую.
– Мое счастливое настроение тебя удивляет, Сервилия? – спросила мать наконец.
– Да, это очень странно, – сдержанно ответила дочь.
Ливия Друза наклонилась к ней над маленьким столиком, за которым они сидели вдвоем, и убрала прядь черных волос с лица дочери, впервые в жизни проявив неподдельный интерес к этой миниатюрной копии ее самой.
– Когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, – проговорила Ливия Друза, – моя мать никогда не обращала на меня внимания. А все Рим! Лишь недавно я поняла, что он оказывает такое же влияние на меня. Вот почему я оставила город. Мы будем жить сами по себе до возвращения отца. Я счастлива, потому что свободна, Сервилия! Я способна забыть Рим.
– А мне Рим нравится, – сказала Сервилия, облизываясь при виде разнообразных блюд. – У дяди Марка повар лучше.
– Мы найдем повара тебе по вкусу, если это твоя главная беда. Это – твоя главная беда?
– Нет. Строители – они еще хуже.
– Ну, они через месяц-другой нас покинут, и тогда здесь воцарится покой. Завтра, – она вспомнила о предстоящем свидании и тряхнула головой, пряча улыбку, – нет, послезавтра мы пойдем прогуляться вместе.
– Почему не завтра? – спросила Сервилия.
– Потому что я должна посвятить своим делам еще один день.
Сервилия слезла со стула.
– Я устала, мама. Можно я пойду прилягу?
Так начался счастливейший год в жизни Ливии Друзы, время, когда для нее померкло все, кроме любви, имя которой было Марк Порций Катон Салониан; о дочерях она вспоминала лишь изредка.
У влюбленных быстро появились особые уловки, поскольку Катон не мог проводить в Тускуле слишком много времени – во всяком случае, у него не водилось такой привычки, пока он не встретил Ливию Друзу. Им требовалось более надежное место встречи, где они не попались бы на глаза садовникам или пастухам и откуда Ливия Друза могла бы уйти, оставшись чистой и непомятой. Катон решил эту проблему: он выселил из домика, стоявшего в его имении на отшибе, проживавшую там семью под предлогом, что собрался написать книгу – и притом именно там. Книгой объяснялись также его участившиеся отлучки из Рима и от жены: следуя по стопам деда, он собрался произвести на свет подробнейшее исследование о римской деревне, не упустив ни единой тонкости из области говоров, обычаев, молитв, суеверий и традиций религиозного свойства; далее в его намерения входило описать современные способы земледелия и хозяйствования на земле. Этот проект никто в Риме не нашел странным, ибо все знали, какая у Катона семья и какие предки.
Всякий раз, когда Катону удавалось попасть в Тускул, любовники встречались в один и тот же утренний час, назначенный Ливией Друзой, – по той причине, что в это время дети занимались учебой; расставание – самый тяжелый момент – происходило в полдень. Даже в присутствии Марка Ливия Друза, заехавшего как-то раз проведать сестру и взглянуть, как продвигаются строительные дела, Ливия Друза не отказалась от своих прогулок. Она так и светилась от счастья, но счастье это было до того простым и безыскусным, что Друз не мог не восхититься благоразумием сестры, решившейся на переезд; прояви она признаки беспокойства или вины, у него обязательно возникли бы подозрения. Однако этого не произошло, поскольку она считала свою связь с Катоном правильным и вполне достойным делом, желая его и будучи желанной.
Естественно, кое-что их все-таки смущало, особенно в самом начале их связи. Для Ливии Друзы некоторой помехой было сомнительное происхождение возлюбленного. Теперь это, разумеется, не огорчало ее в той степени, как давным-давно, когда Сервилия открыла ей глаза, однако кое-какое значение все-таки сохранило. На счастье, она была слишком умна, чтобы открыто над ним подтрунивать. Вместо этого она искала случая, чтобы лишний раз продемонстрировать, что у нее нет ни малейшей причины взирать на него сверху вниз – хотя на самом деле именно так она на него и взирала. Это было не пренебрежение, а просто сожаление, основанное на непоколебимой уверенности в благородстве собственного происхождения. Как бы ей хотелось, чтобы эта наивысшая гарантия благоденствия, о какой только может мечтать римлянин, распространялась и на него!