Битва за Рим (Венец из трав)
Шрифт:
Сдвоенный законопроект принят был после Нового года, в январе, несмотря на возражения младшего консула Филиппа и Цепиона, одного из римских преторов. Начало было положено, и теперь Друз мог вздохнуть с облегчением. Пока он еще не оттолкнул никого из своих потенциальных союзников, и все шло гладко, хотя, конечно, полагать, что и впредь все будет обстоять столь же благополучно, было бы излишней самонадеянностью.
В начале марта Друз выступил в Сенате с речью об общественном земельном фонде, ager publicus. Он вполне отдавал себе отчет в том, что изначальная личина при этом спадет с его лица, открыв консерваторам, как опасен может быть сын одного из них. Но он был уверен в своих силах, ибо до этого успел перетянуть на свою сторону принцепса Сената Скавра, Красса Оратора и Сцеволу. А если ему удалось убедить их, то и победа в Сенате – вещь вполне ему посильная.
Никогда прежде Друз не представал перед аудиторией таким сдержанным, собранным, подтянутым. Перемена в его манере держаться и говорить с первых же слов привлекла всеобщее внимание, дав понять, что готовится нечто особенное.
– Среди нас укоренилось зло, – начал Друз, стоя возле бронзовых дверей (которые специально попросил закрыть), и обвел взглядом поочередно всех присутствующих, словно обращаясь к каждому лично. – Огромное зло. Зло, порожденное нами самими на горе себе, причем, как водится, из лучших побуждений. Из уважения к предкам я не стану клеймить тех, кто способствовал укорененению этого зла, и бросать тень на наших предшественников, заседавших в этих славных стенах. Так что же это за зло? Общественное землевладение, отцы-основатели! Да, это настоящее зло! Мы отобрали лучшие земли у наших италийских, сицилийских и зарубежных врагов, дав им название общественного земельного фонда Рима. И все это в уверенности, что тем самым мы приумножаем благосостояние всех римлян и гарантируем им с помощью этого земельного богатства дополнительные блага. Но обернулось все иначе, не так ли? Вместо того чтобы сохранить исходный размер земельных наделов, мы решили слить их в более крупные, дабы уменьшить бремя забот наших государственных служащих, которые ведают их арендой, и избежать превращения римского правительства в нечто подобное тому бюрократическому аппарату, который существовал в Греции. Но тем самым мы лишь сделали общественное землевладение непривлекательным для земледельцев, напугав их размерами наделов и взимаемой арендной платы. В результате общественные земли оказались в руках богачей, которым по карману эта огромная арендная плата и которые в силах использовать эти земли таким образом, какой диктуется самими размерами наделов. И ныне эти земли, некогда кормившие всю Италию, пришли в упадок и почти не обрабатываются.
Под устремленными на него взглядами государственных мужей Друз почувствовал, как сердце у него в груди словно стало биться медленнее и дыхание затруднилось. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы продолжать выступление в прежнем спокойно-суровом тоне. Однако никто пока его не перебивал. Добрый знак: значит, они еще не пресытились его речью, и нужно дальше внушать им свои мысли!
– Но это, отцы-основатели, было лишь началом зла. Такую картину застал еще Тиберий Гракх, когда, объезжая латифундии в Этрурии, он обнаружил, что все работы выполняются чужеземными рабами, а не добрыми земледельцами Италии и Рима. То же самое предстало глазам Гая Гракха, когда десять лет спустя тот стал преемником своего брата. То же ныне открылось мне. Но я не Гракх и не считаю доводы братьев достаточными для того, чтобы ломать весь наш привычный уклад и традиции. И во времена Гракхов я был бы сторонником моего отца! – Он вновь обвел проникновенным, полным искренности взглядом ряды слушателей. – Да-да! В те времена правда была на его стороне. Однако времена изменились, и под воздействием различных факторов развитие общественного землевладения приобрело характер злокачественной опухоли. Прежде всего я имею в виду нашу провинцию Азия, где Гай Гракх официально предоставил частным лицам право взимать налоги и десятину. В Италии это практиковалось и прежде, однако суммы, получаемые откупщиками, никогда не были столь значительными. Вследствие того, что нас, сенаторов, заставили сложить свои полномочия в этом вопросе, мы стали свидетелями усилившейся роли некоторых фракций внутри сословия всадников, против чего отчаянно боролась мудрая администрация провинции. Логическим завершением этого процесса стал суд над почтенным консуляром Публием Рутилием Руфом, на котором нам – римским сенаторам! – дали понять, что нам не следует совать нос в дела всадников. Я начал бороться против подобной тактики запугивания, для начала заставив всадников поделить с сенатом руководство судами и расширив состав Сената. Однако со злом еще не покончено…
По лицам сенаторов Друз понял, что упоминание о дяде. Публии Рутилии Руфе, и лестный отзыв о прозорливости Квинта Муция Сцеволы в качестве администратора провинции Азия сыграли в его пользу. Вдохновленный, он заговорил с новой энергией:
– К прежнему злу прибавилось новое. Многие ли из вас знают, достопочтенные сенаторы, о чем я хочу сказать? Вряд ли. Я имею в виду зло, порожденное Гаем Марием, – хотя я и далек от того, чтобы обвинять в сознательном вредительстве этого выдающегося мужа, шесть раз избиравшегося консулом. В том-то и беда, что в момент своего рождения зло вовсе не является злом. Оно – ответ на некую потребность, следствие изменений, сдвигов в балансе власти. Итак, мы остались без солдат. А почему? Среди прочих причин есть одна, неотделимая от вопроса об общественном землевладении. Я имею в виду то обстоятельство, что с появлением последнего множество мелких землевладельцев оказались согнанными со своей земли, а вследствие этого сократилась рождаемость и сыновья их перестали пополнять нашу армию. И тогда Гай Марий сделал то единственное, что способен был сделать в то время: начал набирать в армию capite censi, неимущих, и главным образом из безземельных семей, то есть из числа тех, у кого нет денег купить себе снаряжение и, более того, вообще нет ни гроша за душой!
Друз умолк. Затем заговорил вновь – на сей раз так тихо, что всем сидящим в зале пришлось податься вперед, чтобы слышать его. Все глаза были по-прежнему устремлены на оратора.
– Солдатский заработок скуден, – продолжал тот. – Добыча, захваченная после разгрома германцев, оказалась смехотворной. Гай Марий и его преемники научили рекрутов из числа обнищавшего населения отличать клинок меча от рукояти, обучили их чувству собственного достоинства, отличающему настоящего римлянина. И в этом я совершенно солидарен с Гаем Марием. Но теперь мы не имеем права швырнуть этих людей обратно, на городские задворки и в сельские лачуги. Ибо поступить так – значило бы собственными руками взрастить совершенно новое зло: массу обученных военному искусству людей, у которых нет денег, зато есть масса времени и в душе растет сознание обиды на то, как с ними обращаются люди нашего класса. Гай Марий предложил решить эту проблему, предоставив ветеранам из неимущих зарубежные общественные земли. Прошлогоднему городскому претору Гаю Юлию Цезарю выпала нелегкая задача расселять их на островах у африканского побережья. Я полагаю – и прошу относиться к моему мнению лишь как к стремлению предотвратить ожидающее нас мрачное будущее, – что Гай Марий был прав и что нам следует продолжать расселение ветеранов на общественных землях в зарубежных римских владениях.
Друз по-прежнему не сходил с места, избранного им для произнесения речи, и ясно видел, как при одном упоминании имени Гая Мария лица некоторых сенаторов помрачнели. Сам же Марий, сидевший в первом ряду, среди консуляров, остался к этому упоминанию совершенно безучастен и сохранял редкое спокойствие. В среднем ярусе на противоположной стороне, лицом к Марию, сидел экс-претор Луций Корнелий Сулла, недавно вернувшийся из Киликии, где он исполнял обязанности временного наместника. Сулла жадно ловил каждое слово Друза.
– Однако все это не способно покончить с самым близким и непосредственным источником зла – ager publicus в Италии и Сицилии, – продолжал оратор. – Необходимо что-то делать! Ибо покуда это зло не изжито, оно будет разъедать наши моральные устои, нашу этику, наше духовное здоровье, самые основы нашего существования. В настоящее время общественные земли в Италии принадлежат тем из нас и всадников, кто заинтересован в латифундиях, пастбищном хозяйстве. В Сицилии – крупным поставщикам ячменя, которые в большинстве своем спокойно живут в Риме, предоставив ведение хозяйства своим управляющим и рабам. На ваш взгляд, достаточно ли стабильно подобное положение вещей? Тогда примите во внимание следующее: еще с тех пор, как Тиберий и Гай Семпронии Гракхи заронили в нас эту мысль, ager publicus Италии и Сицилии лежат в ожидании, когда их искромсают на куски и расхватают. Насколько благородными людьми проявят себя грядущие полководцы? Удовольствуются ли они, подобно Гаю Марию, расселением своих ветеранов на зарубежных территориях или станут обольщать солдат посулами дать им италийские земли? Достанет ли благородства у будущих народных трибунов? Не выступит ли на сцену новый Сатурнин, который постарается привлечь низы обещанием земельных наделов в Этрурии, Кампании, Умбрии, Сицилии? Можно ли положиться на благородство плутократов будущих времен? Не может ли случиться так, что размеры общественных наделов будут еще увеличены, так что в итоге один или двое-трое человек завладеют половиной Италии или Сицилии? Ибо какой смысл называть общественные земли собственностью государства, если государство отдает их на откуп и те, кто стоит у кормила государственной власти, могут законодательным путем присвоить себе право поступать с этими землями, как им вздумается?!
Сенаторы зашевелились. Друз набрал полную грудь воздуха, широко расставил ноги и приступил к заключительной части:
– Нужно покончить с этим раз и навсегда, говорю я вам! Ликвидировать так называемые общественные земли Италии и Сицилии. Давайте здесь, сейчас наберемся мужества и сделаем то, что должно было быть сделано уже давно: разделим все общественные владения на мелкие наделы и раздадим их беднякам, ветеранам армии и вообще всем, кто того достоин! Давайте начнем с членов богатейших аристократических родов: выделим каждому из сидящих здесь его десять югеров из общественных земель. Выделим каждому римскому гражданину его десять югеров! Для одних это ничтожно мало, для других же – богатство, какого у них никогда еще не было. Раздайте землю, говорю я, всю до последней пяди! Не оставляйте ничего алчным людям, которые придут за нами, чтобы они не смогли уничтожить нас, наш класс, наше достояние. Да не достанется им ничего, кроме неба да объедков! Я поклялся приложить все силы, чтобы так и произошло! И я постараюсь добиться того, чтобы после меня от общественных земель не осталось ничего, кроме неудобиц на болотах. И не потому, что я забочусь о достойных и о бедняках. Не потому, что я беспокоюсь о судьбе наших солдат-ветеранов. И не потому, что я завидую присутствующим здесь и их собратьям из сословия всадников, кому отданы были на откуп эти земли. А потому – и это единственная побудительная причина, – что римские общественные земли таят в себе будущую катастрофу, покуда они лежат без дела в ожидании какого-нибудь полководца, который решит раздать их своим войскам вместо пенсии, какого-нибудь трибуна-демагога, который с помощью их раздела вздумает обеспечить себе власть над Римом, или нескольких плутократов, которые поймут, что, присвоив эти земли, они обеспечат себе владение половиной Италии или Сицилии!
Сенаторы выслушали Друза, и речь его заставила их призадуматься. По крайней мере в этом он преуспел. Даже Филипп не нашелся что возразить. Цепион хотел было выступить, но Секст Цезарь отказал ему в слове, бросив, что на сегодня уже сказано достаточно и заседание продолжится завтра.
– Ты хорошо говорил, Марк Ливий, – сказал Марий Друзу, направляясь к выходу. – Продолжай отстаивать свою программу в том же духе – и ты станешь первым в истории народным трибуном, за которым пойдет Сенат.
Но настоящим сюрпризом для Друза стало то, что по выходе с заседания к нему подошел Луций Корнелий Сулла, с которым он был едва знаком и который выглядел словно бы возмужавшим после своего возвращения из экспедиции.
– Я только недавно вернулся с Востока, Марк Ливий, – обратился к нему Сулла, – и хотел бы услышать все в подробностях. Я имею в виду два законопроекта, которые ты уже провел, и все твои идеи касательно общественного землевладения.
Сулла действительно был очень заинтересован, ибо был одним из тех немногих присутствовавших при речи Друза, у кого хватило проницательности понять, что перед ними не радикал-реформатор, а, напротив, сугубый консерватор, озабоченный прежде всего сохранением прав и привилегий своего класса.