Битва за Рим

Дан Феликс

Бледное лицо больного помертвело. Широко раскрытыми орлиными глазами глядел он перед собой.

И снова воцарилось мрачное молчание, прерываемое только хриплым дыханием умирающего монарха. Через несколько минут старый оруженосец упрямо тряхнул седыми кудрями и вымолвил решительным голосом:

– Выслушай меня, государь… Я вижу, ты терзаешься, подобно женщине, из-за нескольких капель пролитой тобою крови. Но вспомни, сколько сотен людей убил ты своей рукой, сколько сотен тысяч врагов истребил твой народ по твоему приказу. Вспомни, как мы завоевывали Италию в тридцати семи сражениях… По колена в крови шли мы вперед от далеких Альп вплоть до Равенны… Вспомни, наконец, как сложились обстоятельства… Целые годы боролся славянский зубр с германским медведем, и сломить этого зубра было трудней, чем покорить полмира… Наконец Равенна сдалась – не силе

оружия, а голоду… Сдалась по договору. И ты честно протянул руку бывшему врагу, называя его другом и братом. Он же… Вспомни, государь, тот день, когда тебе передали, что побежденный Одоакр готовился снова начать борьбу, что в ту же ночь должно было начаться избиение готов… Что было делать?.. Открыто спросить у врага о его намерениях?.. Но если он задумал измену, так и признался бы в ней?.. Ты понял, что двум медведям не ужиться в одной берлоге, и спас себя и народ свой… Смерть этого человека была необходима для нас всех. Пока он был жив, о мире не могло быть и речи. Мир же был нужен не только тебе, но и твоему народу, и даже этой несчастной Италии, истерзанной бесконечными войнами… О, государь, поверь мне… Если убийство Одоакра и было преступлением, то ты загладил его целой жизнью подвигов. Ты пощадил всех сообщников своего врага и обогатил его семью и друзей. Ты спас два народа и стал отцом для обоих. Спроси своих италийцев… Они тоже скажут. Под твоей властью росло и крепло благополучие Италии и сила готов… Что же значит смерть одного человека в сравнении с жизнью двух народов? Будь я на твоем месте, я бы трижды убил каждого, мешающего воплотить твои великие и благотворные замыслы…

Старик замолчал, сверкая глазами. Но больной монарх печально покачал головой.

– Все, что ты говорил, старый друг, я и сам повторял себе сотни раз, не находя утешения… Ты был бы прав, если бы Одоакр был таким же человеком, как и другие. Но он был неизмеримо выше… Я убил его… из зависти… из страха… Да, старик, к чему скрывать настоящие мои побуждения. Теперь я понимаю, что заставило меня поднять руку на великого славянина… Я боялся новой борьбы с этим героем, сознавая страшную потребность в этой борьбе. И это сознание терзало меня денно и нощно. Ничто не могло отогнать разгневанную тень от моего изголовья. Тщетно присылал мне Кассиодор христианских епископов и священников… Они видели мое раскаяние и простили мне мой грех… Но легче мне от этого не стало… Не умею я прятаться от ответственности под сенью креста, и не понятно мне, почему мое преступление может быть омыто кровью неповинного Бога, погибшего на кресте…

Старый оруженосец радостно поднял голову.

– Ты прав, государь… Сто раз прав. Я тоже никогда не мог поверить россказням христианских священников. Наши старые Боги куда проще и понятней, чем их непорочный агнец… Скажи же мне, сын и государь мой, ты все еще веришь в Тора и Одина?..

Слабая улыбка скользнула по бледным губам больного.

– Неисправимый язычник… – тихо прошептал он. – Нет, Гильдебранд, Один не смог бы утешить меня, быть может, потому, что вера в его светлую Валгаллу давно уже угасла в моей груди. Меня спасла от отчаяния вера в высшую справедливость, управляющую миром… Выслушай меня внимательно, старик, и постарайся понять смысл моих слов… Чем больше вдумывался я в то, что происходит на земле, тем сильней убеждался в том, что единый Всемогущий Творец неба и земли не может быть несправедливым… Не может Он карать целый народ за преступления монарха. За мои поступки отвечаю я один. Быть может, дети и внуки мои, до седьмого поколения, как учат нас евреи… Но народ мой, мои готы, в моем преступлении не повинны и за меня не пострадают, ибо Бог не может допустить несправедливости… Додумавшись до этой истины, я успокоился, сказав себе: да будет воля Божья надо мной и родом Амалунгов. Если же мои готы погибнут, потому что так суждено Господом, так они погибнут за свою вину, а не за мое преступление. Поняв это, я смело глянул в глаза тени Одоакра и сказал ей «уйди»… И вторично побежденный враг повиновался и оставил меня… Но борьба с ним подорвала мои последние силы… Место удалившегося призрака заняла смерть… Но ее я не боялся на тридцати семи полях сражений, не побоюсь и теперь… Тебе не придется стыдиться за своего ученика, старый друг. Он сумеет умереть по-королевски. Я хотел только проститься с тобой особо и дать тебе последнее доказательство любви и доверия. Теперь ты знаешь тайники моей души и сможешь сказать моим готам, что последнею мыслью их государя была забота о них…

Тебе же за целую жизнь любви и верности я не могу дать ничего большего, чем доверие твоего короля… Обними же меня, старый друг… и поцелуемся… в последний раз…

Умирающий герой потянулся к старому воину, который с рыданиями прильнул губами к исхудалой руке, нанесшей смертельный удар Одоакру, стирая слезами своих никогда не плакавших глаз следы крови, пролитой не в честном бою.

– А теперь помоги мне одеться, – внезапно произнес больной, приподнимаясь с постели. – Не бойся, старина. Сил у меня хватит… Не в постели же, как слабой женщине, умирать Теодорику… Дай мне доспехи… Я так хочу…

Дрожащими руками застегивал старый оруженосец пряжку за пряжкой на боевых доспехах, выдержавших не один десяток сражений. Затем он накинул на плечи монарха пурпурный королевский плащ и подал ему тяжелый германский обоюдоострый меч.

– Теперь позови сюда мою дочь и Кассиодора, да, пожалуй, и всех, ожидающих в приемной, – произнес Теодорик, выпрямляясь во весь свой богатырский рост. Недрогнувшей рукой надвинул он на лоб шлем, украшенный золотой короной, взял в руки тяжелое боевое копье и прислонился к мраморной колонне, величественный, могучий и приветливый, каким видели его более полустолетия его подданные.

VII

Когда старый оруженосец Теодорика широко раздвинул половинки тяжелого золототканого ковра, отделяющего спальню от приемной, среди присутствующих пронесся чуть слышный шепот. С почтительным удивлением устремились взоры на больного монарха. Немногие, подходившие постепенно сановники, римляне и готы, ожидавшие увидеть умирающего, вздохнули облегченно при виде Теодорика, который в эти последние минуты своей жизни более чем когда-либо казался великим.

Никто не решался прервать торжественное молчание вопросом о здоровье императора, который заговорил первым.

Медленно и спокойно обратился он к Амаласунте:

– Готовы ли письма в Византию?.. Сообщила ли ты императору о моей смерти и о вступлении на престол моего внука?

– Вот это письмо, отец, – ответила Амаласунта так же спокойно, протягивая умирающему отцу несколько свитков папируса, внизу которых, на шелковых шнурках, висели большие восковые печати.

Теодорик пробежал глазами написанные пурпурной краской заголовки.

– Императору Юстину… первое. Второе его племяннику, Юстиниану. Да, конечно… Он не только наследник престола… Он и теперь уже повелитель своего дяди… Письма написаны недурно. Узнаю Кассиодора по красоте слога… Но вот эту строку надо вычеркнуть… Наследник Теодорика не должен ни к кому обращаться с просьбой: «защитить мою неопытную юность»… Горе готам, если их король должен будет рассчитывать на защиту византийцев… Мой внук может обращаться к императору как равный, может просить о дружбе, но не более того. Переделай эту фразу, дочь моя, и покажи мне третье письмо, отправляемое в Византию… К кому?..

– Оно великодушной и добродетельной императрице…

– Что?.. – Брови Теодорика гневно сдвинулись. – Моя дочь решилась писать в таких выражениях бесстыдной женщине, оскверняющей императорский дворец своим поведением, развратной дочери раба, беспутной танцовщице, прокравшейся из цирка в царский дворец?.. Таким особам германские короли не пишут любезностей… Это было бы унижением.

– Ваше Величество, благоволите вспомнить о громадном влиянии этой женщины на своего супруга, – озабоченным голосом произнес Кассиодор.

– Дочь Теодорика никогда не унизится, подписывая письмо, адресованное распутной женщине, – громко произнес больной, и, разорвав приготовленное письмо на части, он бросил куски пергамента на пол. Вслед за тем он быстрыми и решительными шагами перешел через комнату и остановился у противоположной двери, возле которой стоял высокий и статный блондин, в полном вооружении, с красивым энергичным лицом и длинными волосами, падающими из-под стального шлема на синий плащ королевских готских телохранителей.

– И ты здесь, граф Витихис, мой верный слуга и храбрый друг. Я рад видеть тебя в эту минуту, чтобы сказать тебе последнее «прости» друга и последнее «благодарю» короля.

Рука Теодорика опустилась на плечо мужественного солдата, красивое лицо которого внезапно исказилось судорогой. Губы Витихиса задрожали, а смелые серые глаза затуманились слезой, когда он схватил руку умирающего короля и припал к ней горячими устами.

Теодорик ласково, почти нежно провел рукой по склоненной голове верного слуги и тихо произнес: