Битва за Рим
Шрифт:
– Слеза храбреца – лучший знак славы для умирающего воина. Не плачь, сын мой… Смерть – общий удел, а мы с тобой слишком часто глядели в лицо смерти, чтобы бояться ее… Скажи мне лучше, какое место займешь ты после моей смерти?..
– Мне дано главное начальство над нашей пехотой, общий смотр которой назначен через три месяца, вблизи Тридентского озера.
– Прекрасно… Лучшего назначения я не смог бы сделать… С Богом отправляйся к месту назначения, не теряя времени. Не жди моего погребения. Каждый день дорог в такое время. Быть верным слугой моему наследнику я тебя не прошу. Это само собой разумеется. Но я прошу тебя быть отцом для моих готов и другом неопытному юноше, внуку твоего старого короля.
Сильная фигура закаленного
Теодорик остановил его.
– Постой… Ты еще не сказал мне своего желания, Витихис, хотя и немало времени прошло с тех пор, как ты разбил мятежных гепидов, а я дал тебе слово исполнить каждую твою просьбу. Неужели у тебя нет ни одного желания, исполнение которого зависело бы от твоего короля?..
Отчаянным усилием преодолев свое волнение, граф Витихис поднял голову.
– Если государь мой захочет осчастливить своего верного слугу, то да простит он бедняка гота, служившего тюремщиком и приговоренного к пытке за то, что он отказался пытать одного из заключенных… Прости эту просьбу, государь… Но пытка всегда казалась мне гнусностью, недостойной человечества. Твое величие не должно быть омрачено снисхождением к бесцельным жестокостям…
– Граф Витихис, – торжественно произнес Теодорик, положив руку на плечо победителя гепидов, – эта просьба удваивает долг твоего короля… Кассиодор, ты слышал его слова?.. Распорядись же, чтобы немедленно было разослано по всем провинциям предписание об отмене пыток в царстве готов, и позаботься, чтобы всем стало известно, кому первому пришла в голову эта великодушная мысль… Тебя же, сын мой Витихис, я прошу принять моего боевого коня на память о твоем старом короле. Баллада будет служить тебе верой и правдой, как мне служила. И если когда-нибудь жизнь твоя будет зависеть от быстроты моей золотогривой Баллады, то шепни ей на ухо мое имя, и никакая птица не обгонит тебя… не благодари меня, сын мой… Я благодарю тебя за эти слезы… Но… довольно. Мои минуты сочтены… Мы мужчины. Я должен еще стольким распорядиться… Скажи мне, Кассиодор, кому поручена охрана Неаполя?
– Я избрала графа Тотиллу на пост губернатора нашей важнейшей гавани, – ответила Амаласунта. – Он очень молод, но на его верность можно положиться.
– И ты поступила умно, дочь моя… Тотилла любимец Богов. Его баюкали добрые феи… Сердца мужчин и женщин одинаково покоряются прелести прекраснейшего из готских юношей. Правда, есть еще латиняне… Как знать, что происходит в их сердцах… Но да будет воля Господня над всеми нами…
Теодорик на мгновение задумался и затем произнес с оттенком беспокойства:
– А кто отвечает за Рим?.. За сенат, дворянство и народ римский?
– Цетегус Сезариус… Вот он, государь, – ответил Кассиодор, жестом руки указывая на стоящего близ него римлянина. – Благородный патриций согласен занять пост римского префекта.
– Цетегус Сезариус… – медленно повторил Теодорик. – Имя известное… Подыми голову и взгляни мне в глаза, благородный римлянин…
Медленно и нерешительно поднял патриций свои бездонные глаза. Сверхчеловеческим усилием воли удалось ему выдержать орлиный взгляд умирающего короля. Этот взгляд прожигал его душу, проникая в сокровенные тайники сердца со сверхъестественной, почти чудотворной прозорливостью гения, усиленной близостью смерти, озаряющей ум уходящего героя светом вечной истины.
Долго глядел Теодорик в загадочные мрачные глаза римлянина и, наконец, произнес задумчиво:
– Ты долго держался в стороне, Цетегус Сезариус… Долго не хотел переступить порога моего дворца. Почему?.. Добровольное изгнание для человека, подобного тебе, странно или… опасно…
– Я здесь не по собственному желанию, государь, – спокойно ответил римлянин, едва выдерживая беспорядочное биение сердца, которое болезненно сжималось под пронизывающим взглядом короля готов.
– Я головой своей ручаюсь тебе за верность моего друга Цетегуса, – быстро произнес Кассиодор, почтительно приближаясь к королю.
Теодорик улыбнулся, как улыбается снисходительный дедушка наивности любимого маленького внука.
– Мой добрый Кассиодор… Я знаю твою верность и верю тебе безусловно, но ручаться за другого никогда не следует… Особенно в наше время, когда даже за себя самого не всякий поручиться может… Впрочем, успокойся… За этого римлянина ручается мне его гордость. Потомок великого Цезаря, с профилем и глазами Сципиона, никогда не продаст Италию греческим евнухам…
Еще раз впились светлые глаза умирающего орла в страшно побледневшее лицо железного римлянина, с ужасом чувствующего, как привычная маска ледяного спокойствия тает под могучими лучами королевского взгляда. Но вот внезапно рука Теодорика тяжело опустилась на плечо римского патриция, невольно вздрогнувшего от этого прикосновения. Нагнувшись к самому уху Цетегуса, умирающий король готов произнес тихо, но внятно:
– Выслушай предостережение умирающего, потомок героев… Ты римлянин, мечтающий о восстановлении древней славы великого Рима… Я читаю мысли в твоей гордой душе, потому что родись я от римской матери, я мечтал бы о том же самом… Но помни мое предсказание, Цетегус… Никогда не сбыться твоей великой мечте… Реки не текут вспять, и колесо мировой истории назад не повернет даже твоя сильная рука, правнук Цезаря… Времена Сципионов миновали безвозвратно, и ни один римлянин никогда больше не удержится на престоле Римской империи… Не возражай мне, Цетегус… Я не хочу знать, друг ты или враг мне и моему народу. Я знаю одно… Недостойному врагу ты не отворишь ворот Рима. Остальное в руках Того, Кто решает судьбы империй и народов, в руках Царя царствующих… Ты же помни предостережение умирающего, если не хочешь погибнуть бесславно и бесполезно не только для самого себя, но и для… твоего Рима… Что там за шум, дочь моя? – внезапно обратился Теодорик с вопросом к Амаласунте, которая шепотом отдавала приказания поспешно подбежавшему к ней воину.
– Ничего важного, государь, отец мой, – ответила Амаласунта, но легкая розовая тень пробежала по ее беломраморному лицу, выдавая сдержанное волнение.
Теодорик гордо выпрямился, и глаза его сверкнули таким огнем, что все присутствующие, не исключая Амаласунты и Цетегуса, вздрогнули и склонили головы.
– Тайны, Амаласунта?.. От меня тайны?.. Вы позабыли, что я еще жив и что я ваш повелитель, – произнес Теодорик, не возвышая голоса, но взгляд его горящих гневом глаз, его осанка и голос излучали такую власть и силу, что все присутствующие упали на колени.
Теодорик молча обвел глазами коленопреклоненных и тихо произнес:
– Встаньте… Я не сержусь и прощаю вам неуместную заботу о моем спокойствии… А теперь, дочь моя, прикажи отворить двери.
Роскошные, трехстворчатые двери в соседний приемный зал широко распахнулись, открывая взору короля многочисленные группы римлян и готов, в военных доспехах или в богатых придворных костюмах. Между ними резко выделялась группа странно одетых иноземцев, с землистыми лицами, узкими раскосыми глазами и длинными черными волосами, падающими гладкими прядями на плечи из-под черных барашковых шапок. Одетые в короткие полушубки из волчьего меха, шерстью внутрь, и длинные черные бурки из грубо выделанной овчины, шерстью наружу, они были вооружены кривыми саблями и широкими кинжалами, засунутыми за пестрые пояса. Все эти полудикие люди что-то громко кричали на каком-то непонятном гортанном наречии, размахивая руками и поминутно хватаясь за оружие.