Битвы за корону. Прекрасная полячка
Шрифт:
— Заговаривается, — раздалось за моей спиной.
Архимандрит всхлипнул. Слезы градом лились по его морщинистым щекам, когда он дрожащими руками торопливо извлекал из небольшого бархатного мешочка на груди какой-то платок. Положив его на бережно подставленные руки служки, он суетливо развернул его, что-то извлекая.
Меня отвлек присланный Груздем гвардеец. Склонившись к моему уху, он принялся торопливо докладывать, что боярские холопы пошли на штурм, принявшись ломать одновременно все двери. Да я и сам последнюю минуту слышал гулкие мощные удары таранов.
— Попозже подойду, — отмахнулся я. — Передай сотнику, пусть держится.
Но тут вмешался Дмитрий.
— Иди, князь, — кивнул он мне. — Мне все одно… пора… Обними меня… напоследок… и иди.
Он и впрямь и выглядел, и говорил совершенно иначе, чем минутой ранее, во время исповеди. Увы, но произошедший в нем всплеск сил оказался последним, и сейчас их остатки буквально на глазах стремительно и безвозвратно покидали его тело. Бледное лицо Дмитрия покрылось неприятной восковой желтизной, а левая рука принялась собирать с одежды нечто невидимое.
— Обирается, — еле слышно прокомментировал кто-то сзади. — Такое частенько перед…
«Вот обниму, обернусь и скажу, что когда и перед чем бывает», — зло подумал я.
— Береги… — шепнул мне Дмитрий на ухо.
Я подождал, однако кого беречь — не услышал. Переспросил, но он не ответил. Я отстранился и понял — все. Глаза царя оставались открытыми, но никого и ничего не видели, покрываясь еле приметной пленочкой, точно саваном, да и сам он не дышал. Получилось, конец свой он встретил в моих объятиях.
Задержался я возле его тела совсем ненадолго — запомнить лицо, пока не тронутое тленом, да кровавую рану на груди. Она хоть и скрывалась под повязкой, но багровое пятно, проступившее сквозь белую ткань, напоминало, что у меня перед ним остался последний должок — отмщение.
— Государя перенести внутрь, — велел я, кивнув на беседку, то бишь Мономаший трон. Не хотелось в такой момент говорить о делах, но куда деваться, и я распорядился: — Гвардейцам, кто находился близ Дмитрия Иоанновича и слышал его последний завет, ждать меня. — И, деликатно уцепив продолжающего всхлипывать архимандрита под локоток, увлек его в сторонку потолковать кое о чем.
Тянуть не стал, время поджимало, и сразу приступил к откровенному разговору. Смысл его сводился к тому, что, мол, он и сам видит, сколько ныне ляхов в Москве. И ведут они себя далеко не как робкая монашка в присутствии матери-игуменьи, а скорее как запорожский казак, завидевший этих самых монашек. И если сейчас объявить полностью, без оговорок, последнюю волю государя, можно быть уверенным — вести они себя будут уже как подвыпивший казак, которому и вовсе море по колено. А посему не все сказанное Дмитрием в своем последнем слове подлежит огласке…
— Негоже царские словеса утаивать, тем паче такие, — строго покачал головой архимандрит. — То ж его предсмертный завет, и я греха на душу не приму.
— Утаивать и мне на ум не приходило, — заверил я его. — Прошу об ином: пока промолчать. Поверь, отче, у меня и в мыслях нет самовольничать и что-то менять, но на сегодняшний день все должны знать одно: власть государь передал своему престолоблюстителю Федору Борисовичу Годунову и князю Мак-Альпину. Ну и императрице, — поморщился я, нехотя включая ее в состав опекунов.
— А-а… как с боярами, коих Димитрий Иоаннович помянул? — нахмурился отец Исайя.
Та-ак, получается, про ясновельможного пана Мнишка промолчать он согласен. Уже замечательно, ибо означает, что архимандрит принципиальных возражений не имеет.
— И про них скажем, не утаим, — пообещал я, — но позже. Сам посуди, надо ж поначалу разобраться, кто есть кто. Царь — простая душа, к людям доверчив без меры, через это и смерть мученическую принял. А вдруг на самом деле Мстиславский или Романов среди тех, кто умышлял на его жизнь? — И я кивнул на ближние к нам боковые двери, в которые снаружи упорно продолжали долбить.
Судя по стуку, бревно было увесистое. Но двери держались, благо должный разгон осаждающим взять не удавалось — по ступенькам высокого крыльца не больно-то разбежишься.
— Слышишь, как старательно ломятся в божий храм? Если там кто-то из названных государем, то ему прямая дорога не в Опекунский совет, а на плаху. Потому и говорю: надо вначале разобраться, а тогда и говорить про них.
Отец Исайя с минуту пребывал в раздумье, оглаживая свою пышную седую бороду, но согласился и даже дал совет, чтоб я растолковал о том и своим людишкам из тех, кои все слыхали.
Гвардейцы к моей просьбе отнеслись с пониманием, особенно когда я упомянул про возможных убийц. Более того, они предложили вовсе утаить упоминание царем пана Мнишка, но я остался непреклонен, пояснив, что в подтверждение своих слов, возможно, придется клясться на кресте. А кроме того, остаются иные послухи — и кивнул в сторону архимандрита, давая понять, что он нипочем молчать не станет.
— И получится, будто ваше лжесвидетельство…
Но договорить я не успел, увидев спешившего ко мне Зимника, дежурившего вместе с двумя десятками гвардейцев подле дверей с южной стороны.
— Там они, кажись, бочку с порохом подкатили, княже! — выпалил он, и чуть ли не одновременно с его сообщением, как бы подтверждая его, с той стороны, откуда он пришел, раздался страшный грохот, вдобавок усиленный превосходной акустикой храма.
Глава 6
ЦЕНА ВРЕМЕНИ
Хорошо, Груздь, находившийся как раз подле них, послав ко мне Зимника, одновременно дал команду всем остальным отступить подальше от двери. Да и атакующие ворвались лишь спустя секунд пять, а потому дежурившие подле гвардейцы с первой волной управились сами. Дружный залп в упор не просто свалил троицу появившихся в дверном проеме холопов, но и откинул их на остальных. Те чуть замешкались, и раздался второй залп. Толпа испуганно отхлынула назад.