Битые собаки
Шрифт:
Передний, заводной, сиганул на неё. Оне, как сходятся, тах-та шагов за сколько сигают и норовят повыше, сверху чтоб ударить. Опосля-то оне и сшибаются, и на дыбки встают, и впокат спорят, кто дюжей, а попервах — прыжок. Простелилась она под ним тоночко, не нужен он ей был, а передний, наета сыть, поверх неё ножами вхолостяк сработал, да Рябко его на грудки принял и завозились. Другого она тож петелькой в сторону обминула, и он, значит, ей без дела, Тхору достался, Тхор его намертво повязал, собачка. А её уж и не видать, в самую гущину вошла, в кубле скрылась.
Третий Сявому достался родство сводить; сцепились — не расклещишь и давай снег
Никифор глотку дерёт, матюками сыпет, «робяток» бодрит, — без этого нельзя. Собачкам хоть не до него, а слышать обязаны, что тут-ка он, не бросил их, а смелым взывает к ним голосом, надею на них кладёт до конца, до победы. Знали бы дамочки, что плечьми к дорогим воротникам ластятся, каким сквернословьем воротники тоё обложены, каково добыты да какие-от собачки распрекрасные капризов женских ради жизни лишаются, сгорели бы по дешёвке… Ещё показалось, Пардон муружистый посередь кубла в пурге мелькнул, а каким скрадом очутился, — не иначе, по следу. Ну, навалились оне серым миром на вороную да на муругую масть и застили всё ненадолго.
Это сказать «ненадолго», как добрая драка долгой не бывает, а поди сам-от подерись насмерть, узнаешь, каково «ненадолго», коль минутка считаная за час сойдёт. Заводной волк, — его Рябко с разгону грудью срубил, — перекинулся, как кошка, на ноги, и бой у них — в плен не берём. И тут-от как раз предметил Никифор: в кубле-от в самом подкинулся волк себя выше и спина горбатая, а снизу Асача достигает. Понятно стало Никифору, по кого она метилась. Един миг и — кончились у них властя; вынула Асача матёрую, что туза виней из колоды, и оставила Никифора при козырях. Волков-то удивленье взяло, как она к ним вошла, точно шило в сало воткнулась, и порядок боя порушила, ну и припозднились оне умом, а потом поздно, потому как в крайности удивляться — себе на погибель.
А таки пришлось на козырях поиграть. Тхор дал промашку и притёрся к своему вальтом, а тот развалил ему брюхо, да Тхор цепкий собачка, перехватился и на подгрудке завис. Одолеть, значит, уже не в силах, просто вцепился и не отпускал, пока Спектор да Шлёндра не подлетели и осадили с боков серого коренника, а побороть — нет. Геройский волчуга Тхору достался, мотал собак пристяжных на все четыре; те его в жомах держат, а подвалить и резануть — никак. Никифор с разбегу проломил герою кряж, но добивать не стал, — пущай Тхор, собачка, смерть врага увидит, пущай-от на тоё победу погордится, тах-та помирать легче.
У Сявого благородства нету, дикость одна безгласная. Катались оне в-обнимку, катались, а у волков-то брюхо, как у собак, мягкое, и подлатал Сявый свояку бок, ровно суриком смазал. Доказал, стало, высшее образованье и хлеб Никифоровский отработал, а что говорят, «как волка ни корми», так то ещё посмотреть надо. Никифор говорит, что он бы и чистого волка приспособил, только надо вовсе в пещере жить, а он — человек культурный, печку любит… Подранок этот первый без задержки уходить припустился: гузно выше головы, ноги вразбрык и понёс в решете красным белое поливать. На кровь чужую глядючи, Никифор сам зубами заскреготал от шальной радости, сам озверел от азарта, ликовал криком подранку вслед и грубым смехом смеялся, а патрон на него тратить поберёг, — с такой-от, небось, дыромяхой сам околеет.
Как заслон передний побит, то и собаки при деле: что Ветерок, что Форт, что Калуга, что все. И бьются, Господи помилуй, — как: либо нож на нож, либо холку подставят, а там шерсти чёрту на подушку, не прокусишь, либо в сторонку хитро погнутся, заместо себя пустой воздух оставят, да следом же по плечу долбанут, пока враг не расчухался. Ловчей оне, собачки, и смекалистей на просторе. Вот когда труды Никифоровские не пропали: он им — науку, оне ему — выучку, волков разобрали, каждый своего нашел, а то двух. И такая кругом стоит паликмахерская, — шерсть кусками, снег тучей до леса дымит до самого, а местами по снегу, вроде клюква поспела.
В такой-от момент Замполит, ракло, нашёл время с Мадамом обиду сводить, Никифору недосуг было разборонять, пущай догрызаются, благо травля на убыль пошла и стая к лесу уходила без порядка, а все ж таки запомнил он рыжего, не забыл. Всё он ему спускал, думал-надеялся, но ежели ты, тварь взгальная, своим в лихой час вред чинишь, надеи на тебя нету, не нужен такой-от.
А волки уходили; лишь отобьются каждый за себя и уходят, отобьются и уходят, и ретивости у них куда поубавилось, — хвостами сникли. Никифор, заряд приберёгши, саданул на два ствола и попал в одного, волчихой он оказался. Поехала она тах-та задом по целине, — бежала, бежала, сесть захотела и кинулась в злобе хвост кусать. Раз кусила, два, три, зевнула, башку откинула и успокоилась. Хромой недобиток поотстал, которого Сигнал стреножил; собаки его у самого леса взяли, — последний подвиг. И раненый ушёл, след-клюкву за собой повёл, да Никифору теперь трава не расти, главное сроблено. А робить-от было минут на семь-восемь всего.
Сбил Никифор собак до кучи. Раж у них ещё не прошёл, кипят лютостью и собой вид, через гузно вынутые вроде, а как послабились, так до одной сцать захотели. И матёрая лежит себе, будто ходкой рысью мчит, правильник наотлёт, нос по ветру, а главную жилу ярмовую, уха близочко, иде шерсти помене, Асача ей откутала. Глянул на неё Никифор в охотку и его послабило, и он захотел, — значит, что промеж собаками и людьми в такой-от момент жестокий особого нет различия, а что один, то и другой. Справил он на волчиху малую свою нужду, от хвоста до рыла окатил, и не для глума сробил тах-та, а на предмет. Соберётся сюда бывшая шайка по одному, по два, поглядят на дружков побитых, антограф понюхают, — «А ну его, — скажут, — в баню, этого Никифора, спорить с ним. Нам что, лесу мало? Айда-ка мы отсюда на другой участок». И подадутся. И следу его стеречься закажут. И ловитки у него зим сколько не будут порушены. И зверь первый сорт, тах-та.
Подобрал он шапку, рукавицы, огляделся, а — не все козыри целы. С волчихой рядом Пардон разодранный, жалость глядеть. То-то он, муругий, Никифору в кубле привиделся: на выручку, значит, Асаче пошёл, заместо неё подставился, десять ножей — все ему. Сердце у кобелька к ней близко лежало, и жировал он круг неё, когда без привязки, и ночьми грел её от души, спал вместе. У Никофора-то не побалуешь; сучек он до третьей течки оберегает, лишь после третьей — изволь, а раньше того — подожмись, девка, оно крепче будет, а на людской разврат закутай глаза, не всё у них хорошо, оне-то с тем, то с другим, то с Николкою немым. Держал он мечту обкрутить Асачу с Пардоном, Сявого с Калугой, чтоб на помёт покрасоваться, да у Асачи один только разок капнуло и — всё. А теперь, выходит, мечте конец. Бывай, значит, Пардон, ухажор верный, отчаянный, за любовь пропащий, красивая смерть.