Благодарю за любовь
Шрифт:
— Вы что-то опять скисли, Витенька! — Ирина Фаддеевна потрогала его руку, затем коснулась его лба материнским движением: — О, так у вас высокая температура! Вы просто горите! Хотите, я уступлю вам свою очередь? Моей печени за час не станет ни лучше, ни хуже, а сейчас как раз мне идти к доктору.
— Нет-нет, спасибо. Но пока вас не вызвали, подержите, пожалуйста, свою руку у меня на лбу… вот так… Она у вас такая прохладная.
— Вот так?
— Да, так…
От прохладной и мягкой руки старушки ему и впрямь становилось лучше.
— Как я завидую Георгию, что у него есть мать! — сказал он вдруг, пожалуй, неожиданно для себя самого. А может, следуя привычке говорить женщинам что-нибудь приятное — независимо от их возраста. Но руку Ирине Фаддеевне он поцеловал искренне, снял со своего лба, прикоснулся губами и снова вернул на лоб.
— Бедный, бедный мальчик! — сказала Ирина Фаддеевна, притянула свободной рукой его голову к своему плечу, потом стала гладить его по голове той рукой, которую он поцеловал. — Ну, ничего, ничего… Все как-нибудь образуется… Ведь все
А Виктор думал, еле сдерживая слезы, как все-таки необъяснимо и бессмысленно доверчивы и добры женщины! Ведь он только что почти признался, что бросил одну женщину в смертельной болезни, другую довел до ухода в монастырь, третью оставил, а она, вот эта чужая мать, жалеет его. И ему мучительно захотелось, чтобы у Ирины Фаддевны было серьезное основание жалеть его.
— Ирина Фаддеевна, я никому не говорил, но вам скажу: меня хотят убить! — прошептал он ей на ухо.
— Тш-ш-ш… Это вам только кажется из-за температуры, это вы больны, мой мальчик. В Германии никто никого не убивает. Вот вы сейчас пойдете к доктору, доктор вам поможет, выпишет лекарство, вы станете его пить — и все дурные мысли у вас растают… Только вы обязательно про них Вахтангу расскажите, про эти тревожные мысли! Он ведь у нас и психолог неплохой!
— Ладно, я ему расскажу…
В комнату ожидания вышла медсестра и пригласила Ирину Фаддеевну к врачу.
— Давайте-ка, идите вместо меня, а я вашу очередь перейму…
— Нет-нет, Ирина Фаддеевна, идите вы! Я… Я просто не готов к встрече с врачом, я должен посидеть, подумать, что я ему скажу.
— Хорошо, тогда я пойду. Но мы еще увидимся после приема: я выйду и посижу с вами, бедный вы мой.
— Спасибо, Ирина Фаддеевна.
Виктор остался один. Трое ожидавших приема эмигрантов в счет не шли, это были незнакомые люди. Он откинулся в кресле и закрыл глаза. Этот больничный запах… Он был и в этой современной, с большими растениями в кадках, с картинами на стенах комнате ожидания. По всему миру — ив лучших клиниках Германии, и в дрянных районных больницах и поликлиниках России, везде был этот запах; только там, на родине, он был гуще и с примесью всякой дряни: сырых и плохо мытых полов, хлорки, сырого белья… Он вспомнил, как ездил в Сестрорецк навещать Катерину, когда уже стало ясно, что опухоль у нее в груди злокачественная. Он ей врал, как положено, морочил голову и себе самому и страшно боялся смерти. Не смерти Катерины, а смерти вообще, предстоящего знакомства со смертью. Приговор, вынесенный врачами Катерине, он воспринимал прежде всего как угрозу себе, своему шаткому и бедному благополучию. Навещая жену в больнице, он с ужасом думал о том, что после уже назначенной операции, которая наверняка окажется бесполезной, его принудят забрать жену-калеку домой. Придется ее выхаживать, искать лекарства, доставать диетические продукты, в квартиру каждый день или через день будут наведываться медицинские сестры с уколами, и дом пропахнет больницей. Он сам тогда похудел, осунулся, постарел, и все знакомые ему очень сочувствовали; но они как бы и одобряли, что Виктор, всегда такой бодрый и жизнелюбивый, тяжело переносит болезнь жены. Операция прошла и унесла последнюю надежду. Он забрал жену из больницы и вызвал из провинциального городка ее мать — ухаживать за больной дочерью и присматривать за внуком Иваном. Как Иван переносил болезнь матери, этого он сейчас не мог вспомнить: незаметный какой-то был мальчик, все больше молчал да сидел за своим столиком в углу и что-то рисовал. Прежде Виктор честолюбиво занимался с Ваней рисованием, готовил и его в художники, устроил в художественную школу, следил за его успехами, но в это время ему стало не до сына. Он старался и дома-то не бывать, объясняя, что все время находится в поисках каких-то целителей или редких лекарств, о которых слышал от знакомых. «А на Западе такой рак успешно лечат!» — этот мотив присутствовал почти во всех разговорах со знакомыми. Виктор разыскал у друзей номер иерусалимского телефона эмигрировавшего приятеля, позвонил ему, рассказал свои обстоятельства и попросил прислать вызов. И тот расстарался: вызов послал не по почте, а с сотрудником французского консульства в Ленинграде, и вызов был ему передан с рук на руки. Сбор требуемых ОВИРом документов занимал много времени, и потому Виктор с раннего утра отправлялся бегать по инстанциям. У них появилась надежда, Катя поднялась с постели, вскоре стала и на улицу выходить. И что-то случилось в это время в большой политике, чья- то невидима рука тронула какой-то таинственный рычажок, клапан ненадолго приоткрылся, и несколько тысяч будущих эмигрантов, среди них и многолетние измученные «отказники», вдруг стали получать разрешения один за другим. В их число попали и Катерина с Виктором.
Однако случилось так, что примерно за месяц до этого счастливого момента кто-то рассказал Виктору об успешном лечении онкологических заболеваний методом лечебного голодания по Николаеву. Через знакомых был найден ленинградский специалист по этой методике, который взялся за приличные деньги наблюдать Катерину, и она начла голодать. Сомнительное это лечение стоило им всей их личной библиотеки, собранной за годы супружества, ему пришлось продать все свои заграничные художественные альбомы. Он бы с радостью продал тогда и свои картины, но их не покупали и не брали на комиссию в Салон художников на Невском… Надо сказать, что Катерина голодание переносила неплохо, даже чувствовала себя как-то бодрее. Но вызов пришел на двадцатый день голодовки: оставалось голодать еще три недели, а затем надо было провести под наблюдением врача сорокадневный восстановительный период. Врач посоветовал отложить выезд, чтобы «не спугнуть выздоровление», как он выразился. Но брать отсрочку в ОВИРе значило рисковать возможностью выехать, клапан мог захлопнуться в любой момент, и тогда Виктор оказался бы в ловушке: он уже ушел с работы, пережив отпущенные на каждого будущего эмигранта унижения — показное негодование коллег, под которым пряталась зависть, неискренние обличения в измене родине и прочий вздор. Впрочем, многие, услышав, что он затеял отъезд на Запад ради умирающей жены, понимающе бормотали: «Да, говорят, что ТАМ могут ЭТО вылечить!». Решено было, что Виктор пока поедет один, а затем, когда Катерина оправится после своего голодания, он пришлет новый вызов и она последует за ним. Но в ОВИРе ему сказали, что его не выпустят без жены, если не будет развода, — и пришлось срочно развестись, дав взятку в загсе. Их развели за неделю. Так вот он и расстался с женой и десятилетним сыном… Оказавшись в Вене, этой «пересылке для эмигрантов», Виктор впервые за много месяцев вздохнул свободно, стряхнув с себя невыносимую тяжесть чувства близости смерти. Получив доступ в фонд помощи Красного Креста, он набрал там себе большую клеенчатую сумку одежды и выбросил все свое барахло: ему казалось, что от всей его советской одежды до сих пор пахнет лекарствами…
Первое время он не писал домой потому, что писать было не о чем: обстановка была еще не ясна ему самому и будущее было в тумане. Потом как-то незаметно пришел к мысли, что писать домой вообще не имеет смысла. А еще позже, когда он перебрался в Германию, встретился с Милочкой и узнал, что возможность сделать вызов он получит не раньше, чем вид на жительство и право на работу, он решил, что для всех там, в Ленинграде, будет спокойней, если он и не станет восстанавливать не по его вине разорвавшиеся семейные узы. Бороться за восстановление семьи? Но ведь он уже женат на Милочке, да и какой из него борец… Он просто запретил себе думать о Катерине с Иваном, чтобы не трепать себе нервы попусту, зная, что все равно ничего не сможет для них сделать. Но он твердо решил и даже сказал об этом Милочке, что позже, когда он по-настоящему встанет на ноги, он начнет помогать сыну, оставшемуся на попечении бабушки. И вот теперь выясняется, что Катерина умерла не тогда, а намного позже — всего год назад! Впрочем, чем бы он ей помог, если бы даже и знал об этом? Ничем. Не было у него такой возможности. И вот теперь его сын вырос и явился предъявить ему счет за эти годы молчания… Крупный счет, надо думать.
Из кабинета врача вышла Ирина Фаддеевна и снова села с ним рядом.
— Ну как вы, голубчик? Отошли немного в тепле?
— Да, спасибо, я ничего…
— Ага, перед вами еще вон та дама. Не возражаете, если я еще посижу тут с вами?
— Конечно же нет!
Вызвали последнюю перед ним пациентку, и они остались с Ириной Фаддеевной вдвоем.
— Виктор! Я старая и, надеюсь, мудрая женщина, я прожила долгую жизнь и научилась разбираться в психологии людей, и я вижу, что вовсе не простуда вас довела до такого состояния, а какие-то крупные и тяжелые неприятности. Пока у нас есть время, расскажите мне все! Вы увидите, вам сразу станет легче. А может быть, я еще и помогу вам советом или делом. Во- первых, почему вам кажется, что кто-то хочет вас убить?
Виктор сокрушенно помотал головой.
— Если я и расскажу вам все, вы мне все равно не поверите. Разве что примете меня за сумасшедшего… Забудьте, что я вам сказал!
— Даже и не подумаю, пока вы мне все не расскажете, ну а там видно будет. Вы уверены, что кто-то вас преследует, — так кто же? КГБ или бандиты какие-нибудь, а может, немецкая политическая полиция?
— Да нет, никакой тут нет политики ни с какой стороны! Меня хочет убить…
Он хотел сказать «мой сын», но тут же осекся: он ведь даже не видел Ивана, не говорил с ним, а в записке не было никакой прямой угрозы. За эти дни он уже стольких подозревал, что впору самому запутаться… — В общем, я чувствую, что кто-то очень хочет моей смерти.
Ирина Фаддеевна взяла его руку, лежавшую на подлокотнике кресла.
— А ну-ка расскажите мне все по порядку, дорогой. У нас есть время, пока вас не вызвали.
Доктор Чаидзе каждого пациента принимал подолгу, обстоятельно расспрашивая, и потому Виктор, сбиваясь и путаясь, то и дело перескакивая с одной истории на другую, успел рассказать Ирине Фаддеевне о событиях последних дней и о своих тревогах. Пока он говорил, она слушала, не перебивая, а когда закончил, сказала:
— Да, если все, что вы мне рассказали, правда, то дела ваши и впрямь обстоят серьезно. Трудно сказать вот так сразу, откуда вам угрожает опасность, но само сознание этой неведомой опасности для больного человека губительно. И первое, что я могу для вас сделать в этой ситуации, это пригласить вас погостить какое-то время у меня. Жора сейчас на гастролях и точно неизвестно, когда он вернется, так что комната его свободна. Вы сейчас пойдете к Вахтангу на прием, я вас подожду, а потом мы поедем к нам. Согласны?
— Ирина Фаддеевна, спасибо вам огромное! Я конечно же воспользуюсь вашим приглашением. Но ведь это несколько дней безопасности, а что потом?
— А потом мы еще что-нибудь придумаем, дорогой! Обязательно придумаем! А главное, выясним, кто же вас на самом деле преследует, кто прислал вам этот ужасный венок. Знаете, в Мюнхене живет замечательный детектив по русским делам, графиня Елизавета Николаевна Апраксина: за свою жизнь она раскрыла и предупредила сотни преступлений, и на ваше счастье, мы с нею близкие подруги. Я попрошу ее взять вас под свое крыло, и вот уж тогда вы будет в полной и абсолютной безопасности! Если будет нужно, она и полицию подключит к этой истории.