Благородный принц
Шрифт:
— Что бы ты хотела выпить? — спросил Люк.
— Вода подойдет. Я принесу, — сказала я, подходя к раковине, чтобы наполнить стакан. Когда я вернулась, он уже взял для меня тарелку.
Это было так по-домашнему. Легко. Затем он сделал еще глоток пива, и я снова почувствовала, как пересохло в горле.
У меня потекли слюнки.
Он подняла взгляд поверх янтарной бутылки, и на кратчайшую долю секунды, я могла бы поклясться, его глаза потемнели от желания. Но он ушел прежде, чем я смогла проанализировать его взгляд, унося обе наши тарелки из кухни.
Прямиком в столовую.
Это была просто комната. Единственная комната, которую я ненавидела в этом доме.
У меня не было выбора, кроме как последовать за ним, мои шаги были тяжелыми и медленными. Стол был достаточно красивым, дерево светлее, чем полы. Стулья с высокими спинками были классическими, с четкими линиями. Но все в комнате заставляло меня нервничать.
— Как прошел твой день? — спросил он, когда я села.
— Хорошо. — Мой желудок скрутило, и я взяла вилку. — А твой?
Он вздохнул.
— Хорошо.
Когда Люк приходил домой и сразу же отправлялся за пивом, это означало, что у него был тяжелый день. Но подробностями он не делился, а может, и не мог делиться, поэтому я не спрашивала.
Люк поднял вилку, погружаясь в макароны. Он отправил в рот первый кусочек, вздрогнул и потянулся за своим пивом, втягивая воздух.
— Ай. Горячо.
Я замерла, затаив дыхание, и уставилась, не мигая, через стол.
Он жевал с открытым ртом, запивая свой кусок глотком напитка. Когда он посмотрел в мою сторону, его брови сошлись на переносице.
Вероятно, потому, что краска отхлынула от моего лица.
— Прости, — прошептала я.
— За что?
— Я должна была предупредить тебя, что еда еще горячая.
— Я видел, как она дымилась. Это просто я идиот, который решил сразу съесть так много.
— Верно. — Я сглотнула, затем сосредоточилась на своей тарелке.
Травма и страх были ужасными спутниками за ужином. Они лишили меня аппетита.
— Скарлетт, это не твоя вина.
— Я знаю. — И я правда знала это. Я не виновата в том, что он обжег язык. Но слишком часто я наблюдала, как мою мать наказывали за то же самое. Хотя это не было ее виной.
— Эй, — нежный голос Люка заставил меня поднять глаза. Его глаза, такие добрые и обеспокоенные, ждали, умоляя об объяснении.
И впервые мне не захотелось отгораживаться от него.
— Пресли когда-нибудь рассказывала тебе о нашем детстве?
— Нет.
Это не было неожиданностью. Я сомневалась, что она многим рассказывала о нашем воспитании. Привычки и все такое.
— Стол заставляет меня нервничать.
— Стол.
Я кивнула.
— Местом, где мой отец любил взрываться, был обеденный стол. Если он обжигал язык чем-то, что готовила моя мать, а она его не предупредила, черт возьми, даже если она его предупреждала, он использовал это как предлог, чтобы взорваться.
Люк отложил вилку, опершись локтями о стол.
— Дай определение слову «взорваться».
— Тебе правда нужно определение?
Его челюсть сжалась.
— Я понятия не имел.
— Это не совсем то, что способствует хорошему разговору.
— Потому что у нас так много замечательных бесед, — невозмутимо ответил он.
Я рассмеялась.
— Верно.
— Как насчет того, чтобы сделать это сейчас? — Прежде чем я успела возразить, он поднял руку. — Ты говоришь мне все, что хочешь. И молчишь о том, чего говорить не хочешь.
О, он был хорош. Эти глаза. Это честное лицо. Они поколебали мою решимость.
— Мой отец — монстр, замаскированный под милого соседа. Внешне мы были идеальной семьей. Пикники по субботам. Церковь по воскресеньям. Милые девочки и родители, которые их так сильно любили, что держали рядом. Но внутри наш дом был выгребной ямой страха и ярости.
— Твой отец избивал тебя.
— Он бил нас.
Была разница между теми, кто бил, и теми, кто избивал. Физические удары были не такими сильными, если не сочетать их с психическими пытками.
— Моя мать принимала на себя основной удар. Он бил ее, когда она готовила что-то, что ему не нравилось. Он изнасиловал ее, когда она помахала мужчине, живущему по соседству, по пути к почтовому ящику. А от нас… он требовал совершенства.
Напряжение исходило от Люка, волнами прокатываясь по столу. Но это было напряжение другого рода, защитного. То, что я чувствовала только от своей сестры. И от Джеремаи.
— Когда он взрывался, это всегда было физически. Он не кричал. Это была просто ужасающая, молчаливая ярость. Он бил меня или Пресли по руке или пинал нас в голень, потому что мы пропустили слово на тесте по правописанию. Мама не работала, поэтому он бил ее по лицу.
Люк вздрогнул, и до моего слуха донесся слабый звук скрежета зубов.
— На нас, из-за школы, он оставлял синяки там, где мы могли прикрыть их штанами или рукавами. Он таскал нас за волосы. Вероятно, именно поэтому Пресли коротко подстригла свои. Чтобы никто не смог сделать это с ней снова. Если мы жаловались на то, что едим брокколи, он отправлял нас спать голодными. Если мы плакали, он действительно «давал нам повод поплакать». — Я закатила глаза, используя воздушные кавычки. Мне было приятно закатывать глаза, потому что я не осмеливалась делать это в присутствии моего отца.
— И твоя мать не останавливала его?
— Она любит его.
— Она просто позволяла этому случаться? — Из того немногого, что он рассказал мне о своей матери, было ясно, что он обожал ее. А она его. Чувство правильного и неправильного у Люка было таким благородным. Таким определенным. Я не ожидала, что он поймет мою мать.
— Это болезнь, — сказала я. — Пресли ненавидела ее за это. Но я нет. Она всегда будет пресмыкаться перед ним, потому что не знает ничего лучшего. Потому что в промежутках между плохими днями он боготворит ее. Он заставляет ее чувствовать, что она — весь его мир, и без нее он бы умер. Он исказил ее сознание. Она не работает. У нее нет друзей. Он — весь ее мир, и это его игра. Та, в которую он играл, пока Пресли не ушла.