Благословение святого Патрика
Шрифт:
Так продолжалось год… Целый год – ни туда, ни сюда. Вроде и есть семья, а на самом деле нет никакой семьи, так, пустая обертка от шоколадной конфеты. Машка к тому времени уже восьмой класс заканчивала, большая была девочка, все понимала. Но в один из вечеров все решилось…
– Ухожу я от тебя, Лиза. Чего так смотришь, не поняла, что ли? Совсем ухожу.
– Я поняла, Герман. Ты уходишь.
– Так, понятно… Спокойно к этому решила отнестись, да? Значит, тебе все по фигу, да? Истерику устраивать и в ноги падать не будешь?
– Нет, Герман, не буду.
– Вот-вот… – выставил он в
– Я понимаю, Гер, не надо ничего говорить. Тебе вещи помочь собрать?
– Да? Вещи собрать, говоришь? А может, это ты соберешь свои вещи? Забыла, в чьей квартире живешь? В моей ты квартире живешь! И скажи спасибо, что с моей дочерью! А иначе бы… А, да что с тобой говорить…
Он принялся яростно кидать в чемодан пиджаки и брюки, пыхтел обиженно, как будто именно он в этой ситуации был оскорблен и брошен. Потом повернулся к ней, спросил тихо, с надрывом:
– Ну, спроси хоть, с кем я тебе изменил… Неужели тебе все равно, я не понимаю? Мужик навсегда уходит, а она молчит… Ведь выгоню, совсем разозлюсь и выгоню, не молчи!
– С кем ты мне изменил, Герман? – спросила скорее автоматически.
– А, ну тебя… Ладно, я собрался, кажется. К Машке я буду часто приходить. Когда захочу, поняла? В любое время! А ты… Ты живи пока. А там видно будет… И попробуй мне только хахаля какого-нибудь сюда привести! Да и вообще, не только сюда… Узнаю про любого хахаля, ни минуты здесь не останешься. Поняла?
Схватил чемодан, шагнул в прихожую, больно задев ее плечом, громко хлопнул дверью. А она осталась стоять посреди разоренного семейного гнезда. Жалела, конечно, что все так неказисто получилось… Может, и впрямь следовало на прощание истерику закатить? Чтоб ему не так обидно было?
Снова в прихожей хлопнула дверь – Машка пришла. Заглянула в комнату:
– Что это, мам? Вещи все разбросаны…
– А это папа от нас ушел, Маш.
– Куда?
– К другой женщине. Но сказал, что часто приходить будет. К тебе.
– А… Ну, понятно.
– Чего тебе понятно, Маш?
– Да потому что все так говорят! Ты, мол, мне дочка, независимо от того, живу я с твоей мамой или нет… Как будто дочкам от этого легче! И вообще… Не расстраивайся ты так, мам! Чего ты, в самом деле… Ну, хочешь, я с ним разговаривать не буду, когда придет? Вообще-то имею право! Получается, он меня тоже как бы бросил!
– Я не расстраиваюсь, Маш. И не надо, пожалуйста, никаких демаршей в сторону папы.
– Ну, это уж мое дело… Вообще-то обидно, мам. Давай замок в двери поменяем, а? Пусть знает… Что я тоже обиделась…
– Нет, Маш. Не будем мы замок менять.
– А ты чего, испугалась, да? Или надеешься, что он вернется?
– Нет. Не в этом дело. Просто папа… Ну, в общем… Дал мне понять, что я к его квартире никакого отношения не имею.
– Ну, это он погорячился, по-моему! Ты ж здесь прописана!
– Да. Прописана. Но ты ж знаешь нашего папу.
– Да ничего он тебе не сделает!
– Спасибо, дочь… Защитница ты моя. Ну, давай уборку начнем, что ли?
Потом, через месяц, был развод. Официальный. В процедуре принимала участие новая подруга Германа, высокая красивая девица, «сисястая-губастая», как нелицеприятно выразился о ней бывший свекор. Пока стояли в очереди в зал судебного заседания, девица жалась неприлично к Герману, стараясь устроить руку в кольцах поближе к причинному месту. И смотрела на нее надменно, как победительница, катая жвачку во рту и очень сексуально двигая губами.
Он пришел к ним на другой день после развода, в сильном подпитии. Долго сидел на кухне, обхватив голову руками. Потом поднял на нее взгляд, полный тоски и ненависти, произнес медленно, разделяя слова:
– Еще раз тебе повторяю, чтоб ты четко уяснила. Запомни, это моя квартира. И ты живешь здесь потому, что я тебе пока разрешаю. Поняла? Пока – разрешаю.
– Поняла, Герман.
– Пока Машка не вырастет. Поняла?
– Поняла.
– Ну, все. Хорошо, что поняла. Вторые ключи я себе оставляю. Когда захочу, тогда и приду.
Тяжело поднялся, прошел, шатаясь, в прихожую. В дверях оглянулся, произнес хмуро:
– Чего смотришь? Иди давай, книжки свои читай… Теперь уж никто не помешает…
Липовая аллея кончилась, вечернее солнце ненавязчиво ударило по глазам, словно возвращая ее в день сегодняшний. День как день, в общем. Надо жить, надо исполнять свои жизненные обязанности. К примеру, в магазин зайти надо. Хлеба купить, какой-нибудь сносный полуфабрикат на ужин… Машка должна быть дома после занятий, но, скорее всего, поленится ужин готовить. Да, еще печенья не забыть к чаю. Там, за углом, хороший супермаркет есть…
Открыв дверь своим ключом, спросила привычно:
– Маш? Ты дома?
По лицу появившейся в прихожей дочери поняла – что-то не так. Подумалось даже – опять Герман заявился… Стаскивая с ноги босоножку, округлила в испуге глаза, дернула вверх подбородком – что?
– Да там Женька опять в расстроенных чувствах, мам… Плачет на кухне…
– А… Ну, понятно… – вырвалось у нее с невольным облегчением.
Женя сидела за столом, утирала тыльной стороной ладони мокрые от слез щеки. Глянула на нее, проговорила, заикаясь:
– Из… вините, теть Лиз… Опять я у вас…
– Да ничего страшного, Женечка. Ну, давай, рассказывай, что там у тебя…
– Да не у меня! У меня-то как раз все в порядке! Просто не могу я с ней, не могу…
– Ее опять бабка до нервного срыва довела, мам, – торопливо пояснила присевшая рядом с Женей Машка. – За то, что ночевать не пришла.
– Нет, ведь, главное дело, позвонила ей, предупредила, что у подруги ночевать остаюсь! А она мне – все врешь, говорит… Тебе лишь бы по мужикам шляться, породу Иваницких позорить… По каким мужикам, теть Лиз? Еще и шляться, главное… Со мной никто и никогда так не разговаривал, честное слово! Да я бы и не позволила никогда! А тут, ради какого-то паршивого завещания, терпеть приходится… Я маме позвонила, сказала, что в общежитие уйду. А мама говорит – терпи, так надо… Не могу я такого терпеть, не могу!