Благословение святого Патрика
Шрифт:
Вошел Саша, посмотрел ей в лицо, потом перевел взгляд на мать. Все понял, побледнел, хотел что-то сказать, да мать перебила его, махнув рукой:
– Ладно, ладно, не съедай меня глазами-то… Не бойся, ничего я твоей Ирке докладывать не стану. Ты ж мне сын… Лучше посиди с матерью последний вечерок, завтра вон Женька приезжает… Посиди, посиди, что-то у меня после разговора с Лизаветой сердце прихватило… – И, повернувшись к ней, добавила жестко: – А ты иди, Лизавета, иди, мы уж тут сами как-нибудь… Свои у нас разговоры, семейные. Иди…
Она повернулась, вышагнула из спальни в коридор, как солдат на плацу. В прихожей долго возилась с замком,
– Лиза, я провожу… – услышала за спиной Сашино виноватое.
Полуобернулась, бросила через плечо:
– Не надо, Саш. Правда, не надо…
Замок тут же поддался, рванула на себя дверь, выскочила на лестничную площадку. Даже в глаза на прощание не посмотрела. Побоялась расплакаться…
Уже дома дала волю слезам. Казалось, мыслей в голове не было, одни бездумные слезы. Горькое счастье и слезы – как черствый хлеб с солью, сиротская еда… И все бы ничего, и горькое счастье – тоже счастье, она и на такое согласна! Да только, пожалуйста, без глумления… Трудно чужое глумление пережить, это все равно, что на хлеб с солью толстый слой дегтя намазать. Все-таки есть, есть у старухи талант злого посыла, бьет точно в цель, с ног сшибает. Опасный талант… Бедный Саша, он-то как в этом живет? Выходит, она сейчас и его жизнь оплакивает…
Утром встала с опухшим лицом, постояла у зеркала, вздохнула грустно. Придется с таким лицом на работу идти, ничего не попишешь. И то хорошо, что эта смена с дежурством Марины Петровны не совпадает… Ее колкости она бы уж точно сегодня не вынесла. Задохнулась бы еще под одним «колпаком».
После смены отправилась-таки к Иваницким. Ноги сами несли. Очень хотелось Сашу увидеть – может, в последний раз. Уже походя к подъезду, оглянулась удивленно назад – показалось, позвал кто-то…
– Тетя Лиза! Тетя Лиза, постойте!
Господи, Женя! Бежит за ней по тротуару, волоча за собой чемодан. Догнала, встала рядом, запыхавшись:
– А я за вами от остановки бегу… Зову, зову, а вы все не слышите…
– Прости, Женечка, я немного задумалась. Здравствуй.
– Здравствуйте, теть Лиз! А вы к нам? Вот уж не ожидала… Я думала, вы дома, Машку с пирогами встречаете…
– Да, Жень. Сейчас укол твоей бабушке сделаю и домой пойду. Как долетели?
– Да нормально… Нет, ну какая же вы… суперобязательная, честное слово! Говорила же вам – не надо к ней ходить! Пусть бы медсестру из поликлиники вызывала, если такая вредная! Вот же, как неловко все получилось… Зря только голову вам заморочила…
– Да ничего, Женечка. Ничего. Ну, пойдем, что ли…
Ангелина Макаровна сама открыла им дверь, уставилась на Женьку из-под тяжелого лба, бросила хмуро:
– Ага, заявилась наконец… Рожа бесстыжая… Хочешь без наследства остаться, что ли? А то смотри, мне недолго до нотариуса дойти…
– Бабушка-а-а… – протянула Женька с досадой, чуть насмешливо, – ну не начинай при посторонних, а? Давай потом, бабушка…
– Это кто здесь посторонний? Лизавета, что ль? Так она с некоторых пор вроде и не посторонняя, своя почти… – глянула на нее старуха ехидно. – Ладно, заходите… Пойдем, Лизавета, процедурой займемся… А Сашка в магазин ушел, скоро уже придет, наверное.
Пока они были в старухиной спальне «на процедуре», хлопнула дверь в прихожей, послышалось радостное Женькино, с коротким визгом:
– Папа! Привет! Ой, соскучилась… Папочка, ведь ты простишь меня, да? Понимаешь, ну очень хотелось уехать…
– Ах ты, коза… – проворчала старуха, оправляя на
Выйдя в коридор, скомандовала сердито:
– Все, хватит вам обниматься, будто сто лет не виделись! Женька, умойся с дороги да за уборку принимайся, вся квартира пылью заросла! А ты, голубчик, – домой, домой… Тебя жена ждет, все жданки небось в окно проглядела. Как раз на вечернюю электричку успеешь. Побаловался, и хватит, сынок.
Женька, смешно вытянув шею и встав на цыпочки, хохотнула отцу в лицо:
– А ты баловался, пап, да? Не слушался, значит, бабушку?
Саша смотрел на Лизу поверх головы дочери, не отрываясь. Старуха хмыкнула, проходя мимо, дернула Женьку за локоть:
– Пойдем на кухню, чаю мне сделаешь… Пойдем, пойдем…
И глянула на нее коротко, с сердитым пониманием. Давай, мол, прощайся с моим сыном быстрее. Видишь, я добрая какая, даже попрощаться разрешила, не абы как.
Грустным у них получилось прощание, бестолковым каким-то. Стояли в прихожей, молчали. Да и что они могли друг другу сказать? Спасибо за прекрасно проведенное время? За прогулки, за долгие разговоры? Смешно…
– Лиза… Можно, я позвоню? – наконец тихо спросил Саша, протянул руку, будто хотел коснуться ее плеча.
Она неопределенно мотнула головой, опустила глаза. Главное, держаться, не расплакаться. А лучше всего – улыбнуться. Пусть он запомнит ее такой – улыбающейся…
– Не стоит, Саша. Я так думаю – не стоит… Прощайте. Может, увидимся еще когда-нибудь…
Ужасно глупое выражение – увидимся когда-нибудь. Безотносительное какое-то. Где они могут увидеться? И когда?
Быстро повернулась, дернула рычажок замка – на этот раз все послушно сработало. Вышла за дверь, торопливо захлопнув ее за собой, шагнула к лестнице… И остановилась на секунду, чтобы унять сердцебиение. А может, сама себя обманывала – не так уж колотилось сердце, чтобы застыть на месте. Может, его вообще не было – сердцебиения. Пустота на месте сердца была, холодная пугающая тишина. И за дверью квартиры Иваницких – тоже тишина…
Медленно спустилась вниз на один пролет, еще раз оглянулась на дверь. И мысленно толкнула себя в спину – иди! Иди в свою жизнь, забудь его. А лучше – помни. Помни, потому что все равно не забудешь. Иди, дома Машка ждет…
Электричка шумно неслась меж пасторальных июльских холмов, выстукивая один и тот же ритм – у-ви-дим-ся ког-да-ни-будь… Ког-да-ни-будь у-ви-дим-ся…
Ужасно глупое выражение. Безотносительное какое-то. Где они могут увидеться? Когда?
А это ведь от тебя зависело, дружок. Где и когда. Когда и где. Может, впервые в твоей жизни от тебя что-то напрямую зависело. А ты… Ты не смог. Не посмел. Сам себе не поверил. Ей не поверил. Испугался. Давай, скажи сам себе – так надо, мол, было, забудь ее. Ну, давай, что же ты…
Нет, не получится. Не забудешь. Всегда будешь помнить ее лицо, ее доверчивые глаза, ее легкие волосы, поднимающиеся от ветра нимбом над головой. Да ладно бы – помнить… Помнить – это еще полбеды. Ты жить с этим будешь, изо дня в день. Просыпаться ночами, мысленно с ней разговаривая, вести долгий мучительный диалог. И сны тебе будут сниться про липовую аллею. И от услышанной «рюмки водки на столе» будешь вздрагивать. И томик любимого Антона Павловича откроешь – а там, между строчек, ее фраза – «…я Чехова больше, чем Тургенева, люблю…».