Благовест с Амура
Шрифт:
Рабочее место художнику устроили в «гостинице». Любавин усадил Герасима на табурет, вполоборота к окну, выходящему на залив, сам уселся с карандашом и альбомом напротив, попросил казака подвигаться так и эдак, чтобы свет падал на лицо наиболее выразительно, а сам бормотал, то по-французски, то по-русски, задавая вопросы. Герасим отвечал только по-русски.
— Ты как тут очутился?
— Жизнь пригнала. А ты?
— А меня все то же — ненависть!
— По-прежнему — к генералу?
— Он у меня жену убил!
— Как
— Во Франции. Прислал отравленное письмо.
— Чепуховина какая-то! — еще больше удивился Устюжанин. — Генералу только и делов, что слать отравленные письма чужим бабам. Ладно бы тебе, а с бабами русские не воюют.
— Я сам читал это письмо и видел его подпись.
— Ты знаешь его подпись? — недоверчиво спросил Герасим.
— А ты что, уже на его стороне?! — вскинулся Андрей.
— Не-е. Мой счет он пока что не оплатил. Но с письмом, по-моему, у тебя в башке полная ерундель! Ты когда обженился-то?
— Когда возвращался во Францию. Но какое это имеет значение? Устюжанин не обратил внимания на этот выпад и продолжал гнуть свое:
— Откуда генерал мог узнать, что ты женился? От кого?
Любавин невольно задумался, покачал головой:
— Ниоткуда и ни от кого. Постой… что же тогда получается?
— То и получается. Твое начальство сватало тебя вернуться в Россию?
Предлагало, но я сначала отказался.
А потом, когда жена померла, отравленная, тебе подсказали, что ты можешь поехать в Россию и отомстить?
— Не совсем так, но близко.
— Ну, и кто же мог подкинуть это письмецо? Что скажешь теперь? Любавин на мгновение замер, глаза его расширились, он отшвырнул альбом с карандашом и вскочил:
— Твою мать! Ах, он, canaille [89] ! Аристократ недорезаный! — и заметался по комнатушке, красочно ругаясь по-русски и по-французски.
Ругался долго и все бегал-бегал за спиной Герасима, то бишь Григория, который сидел, сложив кисти рук на эфесе сабли, стоящей между ног, и усмехался, глядя в окно на заснеженный залив: ждал, когда побратим выдохнется.
89
Canaille — мразь (фр.).
Наконец Любавин утихомирился, сел на свое место и подобрал с пола альбом и карандаш.
— Ну, что, твой счет к Муравьеву закрыт? — спросил Устюжанин.
— Нет, осталась Катрин. Но теперь я не хочу его убивать просто так, а вызову на дуэль как офицер офицера.
— А вы обложите друг дружку по матушке-батюшке, вот дуэль и получится, — засмеялся Устюжанин. — Ты здорово в энтом деле насобачился!
— А что, Муравьев умеет ругаться?
— Ха, умеет! Русский офицер без мата, что без крыши хата. На сплаве наслушался… Кстати, не поверишь, я его из воды спас. Мог бы утонуть.
— Да ну! Как это случилось?
— А-а, как-то само собой…
— Давай, давай, рассказывай.
Герасим неохотно поведал историю с аварией.
— Так он и не узнал, кто его спас? — Герасим отрицательно качнул головой. — А шрам у тебя откуда? Оттуда?
— Да нет, — помрачнел казак. — С медведем обнялся прошлой зимой. Но это, брат, вовсе неинтересно.
Пока Устюжанин рассказывал, Любавин рисовал. Закончив, сказал задумчиво:
— Странные вы, русские. То врагов спасаете, то с медведями деретесь насмерть… и всё-то вам неинтересно.
— Нет, не всё. — Лицо Герасима посветлело. — Мы вот цельный месяц плыли по Амуру, а я вспоминал. Не Францию, не Алжир, будь он неладен, а Россию, Сибирь нашу необъятную. И в голове вдруг словно щелкнуло: «Это же все — моя Родина, мое Отечество! Чего ж я бегу от него? Ведь я и в казаки-то записался — думал: отсюда легче свалить куда-нито — в Америку там или Европу. И вдруг — а зачем? Чем тебе тут-то плохо? Осмотрись, женись на какой-нибудь гилячке покрасивше… у них девки есть — ягода-малина! И дают нашему брату русскому со всей охотой…»
— Я хочу поездить к ним, порисовать…
— Поездишь, порисуешь, — усмехнулся Герасим.
— Вот именно — порисовать! — рассердился Любавин. — И ничего другого!
— Я и говорю… Можно, я рисунки твои погляжу?
Любавин достал из сумки несколько альбомов:
— Гляди, не жалко.
Устюжанин начат листать и рассматривать:
— А ты хорошо рисуешь. И как много успел! Все тут?
— Все. Вожу с собой на всякий случай: вдруг оказия подвернется, как ты говоришь, свалить, так пусть всё мое будет со мной.
— Поня-атно, — протянул Герасим. — Да, ты вот, когда ругался, Элизу поминал…
— Ты знаешь Элизу?!
— Встречались… Так я что хочу сказать… Ежели письмо писало твое начальство, с чего бы оно Элизу приплело, будто она что-то там говорила генералу…
— Ну-ну?
— Откуль им про Элизу-то известно? От тебя?
— Нет, конечно… Постой-постой… Мать моя Богородица! — ахнул Андрей. — Это что же выходит? Элиза работает на них?!
— Работала, — вздохнул Устюжанин. — Убили ее в запрошлом годе.
— Еще не легче! Кто?! За что?!
— Девка одна, дура набитая. А ни за что. Из ревности.
— Вот это новость! Значит, поручик Вагранов остался с носом…
— Не с носом, а с сыном.
— Вот уж истинно по-русски: не было ни гроша, да вдруг — алтын!
— Чёй-то вы зачастили, ваше благородие, в наш Кындызык?
Староста Ярофей Харитонов вышел встретить Михаила Волконского, едва тот стукнул несколько раз кованым кольцом в калитку его дома.
— Здравствуйте, Ярофей. Надеюсь, не прогоните? Я по поводу переселенцев…