Благую весть принёс я вам
Шрифт:
Все воззрились на неё, потрясённые рассудительностью ответа. Жар даже кхекнул от изумления. Головня усмехнулся.
– Поняли, как вождю надо отвечать?
– спросил он помощников.
– Девка вас всех за пояс заткнула.
И сразу, хоть слова эти не могли понравиться охотникам, как-то легче задышалось в жилище. Напряжение ушло, на лицах заиграли улыбки. Помощники уже смелее поглядывали на вождя, а Косторез, не в меру расслабившись, брякнул:
– Всё ж таки опрометчиво... Железа-то нет! Промашка...
Вождь поднял на него лицо, и Жар задрожал, непроизвольно откинув голову,
– Что ж, недоволен ты мной?
– вкрадчиво спросил Головня.
– Нет!... куда мне... я только... хотел...
– Собрание созвать? Поведать всё, что накипело?
– Упаси Боже! Скажешь тоже!
– Косторез криво усмехнулся.
– Сам ведь знаешь -собрания мне... не по духу. Не нужны они мне вовсе. Пускай пропадают... пропадом. И зачем их только предки это... придумали? Лишние они. Есть же вождь. Зачем ещё собрания? Правильно, Головня?
– Он жалко улыбнулся, глядя на вождя.
Тот не ответил. Поворошил куски варёного мяса на блюде, испещрённом замысловатой гравировкой, покусал нижнюю губу. Помощники, не дыша, наблюдали за ним. Каждый размышлял про себя: казнит или помилует? И если казнит, то кому это на руку - Пеплу, Сполоху или Лучине? И если кому-то на руку, то какой род останется в выигрыше - Артамоновы или Рычаговы?
Но в этот раз духи смерти не получили заветной поживы. Незримый топор пронёсся над шеей Костореза, лишь обдав его запахом крови. Вождь молчал, будто забыл о словах помощника, отрешённо жевал мясо, и Жар начал оживать, весело поглядывая на товарищей - только уголки губ подрагивали, обнаруживая волнение.
А потом раздался тихий голос Заряники:
– Великий вождь, у брата есть известие для тебя. Он робеет, трепеща перед твоими родичами.
Головня очнулся, посмотрел на Пепла.
– Это правда?
Тот замялся, аж покраснел от напряжения, и принялся грызть ноготь на большом пальце. Видя его колебания, Головня решил подбодрить помощника:
– Помни, для меня нет родичей и чужаков, а есть верные Науке и противящиеся Ей. Долг всякого истинно верующего - говорить правду. А коли скрываешь её или, того хуже, лжёшь, то отвергаешь благодать. Возмездие богини падёт неотвратимо.
Пепел собрался с духом и выпалил:
– Артамоновы не любят нас, великий вождь.
– Кого это - нас?
– Рычаговых. Говорят, будто ты хочешь возвеличить наш род, а их втоптать в грязь.
Головня засопел и жадно приник к кружке с молоком. На лбу его блестели капельки пота.
– Откуда знаешь?
– спросил он, закончив пить.
Пепел всплеснул руками.
– Отовсюду слыхать! Родичи жалуются - Артамоновы проходу не дают, задирают, насмехаются. Намедни вон Багряница сцепилась с Колченогой Краснухой, та ей и говорит, дескать, кабы не вождь, выдрала бы твои глаза бесстыжие. Багряница ей: а что вождь? А Краснуха: известно, мол, печалится за вас, горой стоит, будто околдовали его. Может, и впрямь околдовали, с вас станется. А вчера Кривоносый не хотел брать моих коров на выпас. Говорил: раз коровы твои, ты и води. А когда мне, вождь? Я ведь - помощник твой, не пастух. Уж я ему и так, и этак, а он: много чести, чтоб на тебя Артамонов спину гнул. Вы, мол, Рычаговы, и так высоко нос задрали...
Пепел лопотал, всё более распаляясь, а вождь сжимал кулаки и невидяще смотрел в одну точку. "Мало, мало казнил, - думал он.
– Всю поросль надо выдернуть, всех до единого, чтоб ни ростка не осталось". Он уже не слушал, что ему говорил помощник, а утонул в своих мыслях, и мысли его были одна страшнее другой. "Опять демоны. Опять скверна. Что ж такое - казнишь одного, появляется второй. Казнишь второго, приходит третий. Кругом враги. Никому верить нельзя. Никому. А родичам - менее всего. Они - самые злые. Самые коварные".
Сполох и Жар сидели ни живы ни мертвы от ужаса. Слова Пепла целили прямиком в них - ведь это они первыми должны были донести вождю о настроении родичей. Не донесли, смолчали, и теперь Головня мог сурово спросить с них, почему скрыли.
Жар, потеряв голову, ринулся спорить с товарищем, обвиняя его во всех грехах. Но этой своей несдержанностью лишь подставил себя. Головня рассудил: если волнуется, значит, чует за собой вину. Однако, вслух сказал совсем иное:
– Заткнитесь оба. И выметайтесь. Все выметайтесь. И ты, Заряника, тоже иди. Не нужна ты мне больше сегодня.
Жилище вмиг опустело.
Головня сидел перед затухающим костром и размышлял об услышанном. Сначала он хотел схватить крамольников и казнить их, не разбирая вины. Но потом сообразил, что толку от этого уже не будет. Общинники так привыкли к бесконечным расправам, что едва ли успокоятся, если он казнит ещё пару-тройку человек. Тут надо было браться за дело с размахом, копать до самого дна. Кругом враги. Кругом. Ни одного верного. Все смерти лютой достойны. Раньше его это злило, теперь просто утомляло. Лицемеры проклятые. Пока он рядом, они молятся Науке, а стоит отвернуться - уже кладут требы Огню, сволочи. Всех бы перебил, всех до единого.
Он сидел, сгорая в лихорадочных думах, а в жилище стремительно вползали сумерки. Головня заморгал, озираясь: неужто вечер? Вот ведь! А Искры всё нет. Наверняка в женском жилище сидит, на судьбу плачется. Или с Рдяницей лясы точит. Тоже мне, жена вождя! Одно расстройство. Мать наследника, чтоб её... "Как разродится, к отцу отправлю. Или к Павлуцким - пускай там вместе с Огнеглазкой злоязычит".
Странно и вспомнить теперь, как он обожал её недавно. Горы готов был свернуть ради неё, большую воду переплыть. А нынче где прежняя любовь? Выгорела, рассыпалась, разлетелась в прах. Остались только воспоминания - холодные картинки, как гравировка на блюде. Да ещё бусы, подаренные ей на свадьбе - привет из прошлого, реликвия полузабытых времён.
Разочарование - вот что донимало его. Горечь от предательства. Ведь она обещалась делить с ним радости и невзгоды, а вместо этого неустанно пилила, да ещё сдружилась со злопыхателями. Как тут не ожесточиться?
Он лёг спать, так и не дождавшись возвращения жены. Костёр почти погас, над тлеющими углями распахнула крылья душная тьма. Дыра в потолке переливалась по краям разноцветным свечением - пляшущие по небу духи, оскалясь, заглядывали сверху в жилище, просовывали мерцающие когтистые лапы.