Блаженны миротворцы
Шрифт:
Я всегда говорил, что жизнь — штука офигительно разнообразная.
Мы с Тама-Нго, вроде бы, не новички в Просторе — но то и дело встречаешь такое удивительное создание, что потом глаза долго не впучиваются обратно. Смотришь иногда на кого-нибудь и думаешь: как же ты, сердешный, жить-то можешь с такой внешностью и заморочками?
А сердешный живёт, ни у кого пить-есть не клянчит и невероятной своей сущностью не пришиблен. И норовит на тебя посмотреть с сочувствием: как же ты, думает, бедолага, ухитряешься существовать, когда так убого устроен…
Мейна — место специфическое. Боевые товарищи
В общем, удивительно, какой странный на свете попадается народ.
Иногда к чужой внешности долго приходится привыкать, хоть к тем же АН-978с, в просторечии — слизеплюям. Иногда чувствуешь себя, как ёжик, который кокетничает с кактусом: те же фехтовальщики с Нги-Унг-Лян внешне — вылитые люди, чистый обман зрения. А иногда посмотришь на чужака — а он прекрасен.
Чуждое восхитительное создание. Как орхидея. Или лебедь. Или ягуар. Не факт, что безопасное, но такое восхитительное, что дух захватывает.
И тянет совершать всякие глупости. Или — не глупости, как выйдет.
Так вот.
Мы с Тама-Нго гостили у Снурри. Снурри и вправду Трёхглазый, только, если уж совсем точно, третий глаз у него — тепловой, почти незаметен, поэтому не совсем считается. Ясное дело: когда адмирал — ксенофил, тогда и стая подтягивается. У его ребят на броне никаких дурных лозунгов, вроде: «Люди — к людям, прочие — на фиг!» — не бывает, да и сам он, хоть и антропоид, но не вполне человек, всё-таки. Вот у него-то в штабе мы и увидали это чудо.
Неописуемо вообще.
Ясно, что детёныши. Парочка, вроде как близнецы. Самые милые и грациозные детёныши, каких только можно себе представить. Они в уголке тихонько играли с шариками светящимися — а мы с Тама-Нго залюбовались.
Форма, в общем и целом — пожалуй, антропоиды. Но явно не люди. Не кожа — мелкая-мелкая перламутровая чешуя, нежная; на головах что-то вроде дредов — гребень такой, наверное, или выросты кручёные, упругие, сине-лиловые, длиной до плеч. Глазищи — громадные, умные, влажные, тёмные, одни зрачки, кажется, райков не видно. Носики крохотные, можно сказать, что их вовсе нет — просто две дырочки, у ротиков — своего рода губы, лиловые такие полосочки, из них то и дело высовываются язычки раздвоенные. Ушных раковин тоже нет — перепоночки, как драгоценные камни, радужные, переливаются. Лапочки ловкие, с четырёхпалыми ладошками, пальчики длинные, цепкие, коготочки на них острые, чёрненькие, блестящие. Чем-то похожи на рептилий, пожалуй, но ящерицы так двигаться не могут, ящерицы — как заводные игрушки, неуклюжие, грубоватые, а эти — как резвящиеся котята, шустрые, быстрые, прямо-таки перетекают из позы в позу. Пропорции — как
Таких надо фотографировать для голографических открыток «Ксенофобия — пережиток!» и рассылать эти открытки по разным отсталым мирам. Даже у законченного антропоцентриста вызовут желание сюсюкать и слёзы умиления. Детки-конфетки.
— Умереть — не встать, — говорю. — Снурри, чьи это ангелочки у вас?
Снурри как-то странно ухмыльнулся, вроде бы, смущённо, а сумрачный парень, лицом похожий на йтен, что сидел неподалёку, оторвался от планшета с картами и говорит:
— Мои.
Тама-Нго ему:
— Не твои. Ты — человек.
А он:
— Приёмные, ясное дело, — и в тоне тоже что-то странное, не ухватывается даже с мысли: вместе с любовью — то ли стыд, то ли тревога, то ли гордость, то ли ещё какое смешанное чувство.
— Чудесные какие детки, — говорю. — Мама, наверное, красавица?
Вздохнул.
— Не то слово, — говорит. — Ослепительная. О Чиеоле, слыхал? Красивые жители… и своеобразные.
Никогда я не слыхал про этот мир, если честно, но Галактика, как известно, большая. И никак мне не понять, в чём тут хитрость у этого парня. Прямо вагон противоречивых чувств к этим деткам понаверчен.
Очень интересно.
А Тама-Нго как будто что-то просёк и говорит:
— Ты — Мужчина, Готовый На Многое Ради Жизни, я бы сказал…
Парень головой мотнул — первый раз на нас посмотрел внимательно.
— На многое?! Да — на всё!
И Снурри говорит:
— Вот уж точно. Йомин у нас — точно, что с крутым прибабахом, он — и вправду на всё. Трагическая, как говорится, судьба. А с Чиеолы — они и верно, необычные и очень красивые в своём роде… но я бы… я бы… не важно, в общем, я бы того, что он, не сделал. Не смог бы.
Вот тут-то я и ощутил, что помру от любопытства, если не услышу всю эту историю целиком.
— Йомин, — говорю, — а вот ты бы не мог рассказать, как познакомился с чиеолийкой?
А Снурри:
— Лучше не надо. Душевное равновесие целее будет, — и посмотрел куда-то в угол. — Наворотили мы тут с Йомином…
И мне в нём, в орле Простора, который очень по-дружески общался и с букашками, и со слизеплюями, и со своим навигатором, который вообще — разумный полип, вдруг мерещится что-то, очень и очень неожиданное. То ли стыд, то ли неловкость какая-то. И Тама-Нго смотрит на него и щурится. И становится ещё любопытнее, так что нестерпимо до зуда в пятках.
— Йомин, — говорю, — пожалуйста. Я же спать не смогу, пока не узнаю!
Йомин, вроде, задумался.
— Да ведь я, — говорит, — уже уходить собирался, вроде… Ладно. Только жене надо звякнуть.
И врубает голопроектор. И посреди снурриного штаба появляется прекрасное видение.
Мы с Тама-Нго поняли, что из близняшек вырастет. Какая-то это была серебряная, перламутровая наяда, грации невероятной, с такими очами, с таким лицом… В общем, цивилизация её породила древняя, мудрая — и с вышесредним чувством прекрасного.