Блаженны миротворцы
Шрифт:
Над кнопками оказались вполне доходчивые пиктограммы. И я выпустил чиеолийку, чувствуя, что, всё-таки, не зря сюда летел.
Она сцепила пальцы, и прижала к груди, и защебетала-зазвенела — вы слышали, как они общаются, ребята — и дешифратор оказалось только чуть-чуть сложнее строить на её трели, чем на этого здешнего раненого. Хотя, конечно, нелюдя всегда понимаешь с пятого на десятое.
Она благодарила меня ради детей. Ради своих детей. Двойняшек, девочек.
Я спросил, где дети, и она показала. Сказала: «Внутри». У неё внутри. Вот так. А потом пошла туда, к герметичному боксу, и прижалась к стеклу ладонями.
Я сказал: «Пойдём». А она сказала: «Это мой второй муж. А вон там — мой первый муж и мой третий муж. Они никогда не увидят своих детей».
Чиеолийцы не умеют плакать, но в её щебетании слышалось безысходное горе, и поза… Поза обозначала «Я не могу его бросить, даже мёртвого» — и дешифратора не надо.
Я сказал: «Пойдём, пожалуйста. Ради девочек», — и тут меня вызвал раненый: «Ты там скоро?»
— Ты учёный? — спрашиваю.
— Учёные и командный состав погибли, — говорит. С огорчением. — Я техник.
Это хорошо, что ты не офицер и не учёный, думаю. Даёт мне возможность тебя не добивать: руки при женщине марать тобой неохота. Может, ты доорёшься до своего «Эдема». И сказал чиеолийке:
— Нам вправду надо уходить, милая. Сюда могут нагрянуть убийцы.
Она гладила стекло, гладила — и посмотрела на меня.
— Ты воин? — говорит.
— С этими я до сих пор не воевал, — говорю. — Но теперь собираюсь, будь спокойна.
— Уничтожь это, — сказала она и обвела круг пальцем. — Ты можешь? Если да, то уничтожь всё это. Мёртвые выбрали бы огонь. Уничтожь.
Тогда я вызвал раненого и сказал:
— У тебя есть минут семь, чтобы покинуть станцию. Может, восемь, — а он как завопит:
— Ты же собирался мне помочь! — ну что я мог сказать…
— Я выбрал, кому буду здесь помогать, — говорю. — А ты свой Эдем покричи. В общем, у тебя семь минут — и как сам хочешь… двуногий без перьев… — и повернулся к ней. — Мы вместе уничтожим это логово. И никто больше над ними измываться не будет. Ты осталась одна?
Она издала согласную трель. И я пошёл искать ей скафандр.
Гелиора… вообще-то, мне её имя не произнести. Их щебет и трели нашими звуками не передать — гортань и голосовые связки иначе устроены. Но она назвала себя — и я придумал называть её Гелиора. Она согласилась. Она же моё имя тоже выговорить точно не может. Она называла меня просто — капитан.
Ей подошла та же кислородная смесь, что и мне. Почти весь здешний виварий был при жизни кислорододышашим. Может, она чуточку и подрегулировала себе что-то — температуру, или влажность, или ещё что — но в общем и целом обошлась скафандром для местных сволочей.
Он оказался ей немножко великоват. И всё.
А я так и не опустил забрало, пока мы шли к ангару. Правильно сделал. Когда ты без шлема, интуиция лучше работает. Я прямо-таки учуял, что нас поджидают — только не определил, с бластером или так.
Я его вызвал.
— Эй, раненый, — говорю, — Я тебя пока убивать не хочу, но могу и передумать. Выходи оттуда и имей в виду: у меня коридор под прицелом. А то давай так: ты — техник, я — пират, в этой игре я вожу и больше не играю.
Он понял и вышел. Не знаю, куда он был ранен, под скафандром не видно. Но двигался он медленно и забрало тоже поднял. Эти гады, двуногие без перьев, были похожи, может быть, на наших или на лавийцев. Или на шиян. Как-то так. Без причуд антропоид. Бритый, морда бледная с прозеленью, под глазами чёрные синяки. Без бластера.
— Тут, — говорит, — сокровища. Надо их спасти. Научные труды. Проект «Очищающий огонь»…
— Сокровища? — говорю. — Ясное дело, что ж, я — слепой, что ли… Разрабатывали оружие против нелюдей, ясно же. Биологическое, биохимическое, может — генетическое… Очищающий огонь, говоришь… будет вам огонь. Порадуетесь. Очистим по самое не балуйся. Я только уточню, откуда вы родом.
И Гелиора пропела:
— Я знаю. Я скажу.
А раненый скрипнул зубами.
— Мы же с тобой оба — люди, парень, — говорит. — Где у тебя здоровая солидарность с тем, кто к тебе ближе по крови? Паразитка — лучше?
— Сам ты, — говорю, — паразит, тоже мне, человек. Мы сваливаем отсюда — и ты тоже можешь, пока я этот ваш гадючник не взорвал.
Он сжал кулаки.
— Да эти — самые мерзкие твари в нашей части Галактики, я не шучу! Я не ругаюсь, я классифицирую!
— Обалдеть, — говорю. — А я думал, самые мерзкие — нгишки или букахи. Или мохнарики. Короче, для вас все мерзкие — но ты ещё не знаешь, кто тут мерзее всех на самом деле. Может, и я — ты ведь меня без скафандра-то не видал, вдруг что-то недопонимаешь, а? Отойди с прохода, классификатор лядов, а то я случайно выстрелю.
Не знаю, из чего он хлопотал. Может, задерживал нас — но надолго не вышло. Мы покинули станцию, можно считать, вместе — мы с Гелиорой на моих крыльях, и увечный этот на своей аварийной капсуле. И я подумал, что ради такого случая можно поступиться принципами, распаковал пару ракет с термоядерным зарядом и жахнул прямой наводкой.
Издали было даже красиво. Как сверхновая, только крохотная. Всё ушло в это плазменное облако — и станция, и фарш вокруг. А раненый ещё некоторое время поливал меня по связи последними словами, но брань на вороту не виснет. Я просто ушёл в «прыжок», так и не дослушав, что он там ещё обо мне думает.
И Гелиора смотрела, как я их взрывал и как потом Простор свернулся пространственным тоннелем в моей оптике. Молча.
С чиеолийцами чем тяжело общаться — у них мимических мышц нету. Лица — неподвижные серебряные маски. Непонятно, что они думают-чувствуют, пока не привыкнешь к их невербальщине — к позам, которые идут вместо мимики.