Блаженство по Августину
Шрифт:
В Мадавре Аврелий предержаще ощутил, как неизбежно проходят, уходят его сорок шесть земных лет от роду. Отрочество, юность давным-давно ушли, а полноценная зрелость всего лишь синоним здоровой старости, отделяющей образ прошлого безвременного рождения от столь же ускоренной временной смерти в образе будущем.
Вспоминая вчерашнюю юность, мы скоротечно постигаем наши сегодняшние зрелые либо старческие годы. Но разве исповеди о жизни, мемории-воспоминания пишут для того, чтобы понять себя в Боге? Это тебе ни к чему. Богу все про все про тебя досконально известно; и взвешен ты уместно на весах Его.
А покамест до финального
Будь то дома в Гиппоне, в том достопримечательном путешествии Аврелий заносил на таблички памятные впечатления утром и вечером. Днем же внимательно наблюдал, узнавал минувшее, познавал наступившее, наступающее. Время от времени делал записи, едва покинув седло; на каком-нибудь постоялом дворе, в ином временном пристанище присаживался с письменными принадлежностями где придется. При этом вокруг мало чего могло избежать его испытующего взгляда.
Для епископа не составило большого затруднения углядеть, заметить, как местный проводник из Мадавры, приданные ему трое воинов, повели их отряд кружной дорогой, как необычно напряжены в боеготовности десяток всадников собственного сопровождения, сколь осторожен и бдителен к окружающей местности головной дозор гиппонских стражей Ихтиса. На привале преподобнейший не преминул прояснить у десятника охраны это тревожное обстоятельство.
Бесполезно лукавить молодой воин Сильва и не пытался. Сию же минуту объяснил, почему не захотел тревожить святейшего прелатуса, отвлекать его от благочестивых раздумий.
Еще в Гиппоне центурион Ихтис дал сесквипиларию Сильве строгий наказ, оберегая преподобнейшего, по возможности вооруженных стычек избегать, воздерживаться от пролития христианской крови. Без разницы течет ли она в жилах разбойных еретиков или православных воителей — равным образом напрасное кровопролитие огорчит и невыразимо расстроит святого отца Аврелия.
Теперь предполагается: на епископа Августина Гиппонского по всем вероятиям и разведданным зловредительные агонистики устроили засаду где-то по дороге из Мадавры домой. Большими силами им не собраться, а в малом числе они не очень-то страшны против умелых опытных воинов.
Сказать же во всеуслышание об этой угрозе десятник поостерегся, опасаясь, кабы ненароком не сочли трусом и не обвинили напрасно в недостатке римской воинской доблести.
— Ты правильно поступаешь, сын мой, — обнадежил его отец Аврелий. — Военная хитрость не есть нерешительная боязнь противника, но отложенная до поры до времени смелость и благорассудительное сбережение сил.
Да и с какой стати нам лишний раз отмаливать у Бога спасение грешных душ еретиков? — пустился в богословские рассуждения епископ, — пуще того, всуе сожалеть об их бренных телах и неразумных душах, неисправимо закосневших в богохульстве.
Враги наши, несомненно, должны быть нами любимы. Но не до безрассудства и всепрощения их телесных человеческих злоумышлений. Ибо благовестно разрешено, указано Иисусом Христом, что каждый вправе решать: отдать ли врагу последнюю тунику, либо продать ее, чтобы купить меч.
Однако Божьего милосердия ради будем полагать, будто проводник наш непреднамеренно ошибся и счастливо заплутал у трех дубов на распутье. Все ушли с миром…
Удачное путешествие в пространстве-времени, где прошлое плавно перетекает в настоящее или умопостижимо движется в обратном порядке, дома творчески вдохновило автора «Исповеди». Оттого поздней осенью настало долгожданное время переносить с вощеных табличек, дописывать, дорабатывать на папирусе целиком тринадцать книг пространного повествования.
Удалось ли ему цельно выразить себя в этих свитках, сочинитель доблестно и отважно взялся узнавать от ближних, домашних, избранных дорогих гостей, благоверно допущенных в орденское общежительство гиппонского архипастыря. Отныне ежевечерне по завершении обеденной трапезы Аврелий угощает собравшуюся братию чтением свежеиспеченного сочинения. Изначально просил не скупиться на критические замечания, но бесполезную хвалу сберегать молчком или наделять ею любопытных и непосвященных.
Вот и зачастил к неприхотливому монастырскому угощению гиппонского епископа чревоугодник Эллидий Милькар. В тщетной надежде хоть что-нибудь услышать о себе ни одного вечернего чтения не пропустил Оксидрак Паллантиан. Приехал из Картага нынче тяжкий на подъем Скевий Романиан, хотя морские путешествия его по-прежнему не страшат и корабельная качка не утомляет, в отличие от выматывающей душевное тело пыльной дорожной тряски верхом или в колеснице.
Как повод день наречения именем друга Аврелия само собой, это каждый год бывает, но друг Скевий вовсе недаром не убоялся зимних бурь на море. Ведь у требовательного к себе писателя раз-два и готово — изглажено другим концом стилуса, вычеркнуто каламусом все, чeгo тот воспримет лишним, неуместным в окончательном варианте авторской рукописи.
Один лишь друг Алипий безоговорочно отказался принимать участие в ежевечерних громогласных чтениях и бурных обсуждениях. Пусть себе предназначена «Исповедь» всему крещеному и некрещеному миру, но читать ее, внимать ей лучше наедине, молча либо тихо один на один, как давно уж заведено в исповедальной традиции апостольской церкви. Ибо хороший автор почти всегда изречено исповедуется, а благосклонный читатель зачастую священнодействует, совершая неисповедимое таинство проникновения в задушевные неизреченные глубины писательской мысли.
Ценные литературные замечания, дружескую нелестную критику Алипий сообщал автору только с глазу на глаз. Он же посоветовал Аврелию значительно подсократить первые несколько книг — убрать грубости, неблагопристойности, поберечь добрую память о фамилии Августинов из Тагасты и многое другое в жизнеописании юных и молодых лет будущего пресвитера и епископа.
Поначалу Аврелий возмутился, вознегодовал, даже обругал недобросовестного-де критика бесписьменными грубыми словесами. Да как можно погрешить против обнаженной правды жизни?!! Такой ты сякой, фарисей немазаный! В ханжестве зоил…
Однако немало поразмыслив, истово помолясь Богу, чрезмерно правдолюбивый сочинитель все же таки, скрепившись сердцем, согласился с доброжелательной критикой, о благонравии хлопочущей. Действительно, не стоит вводить в неприличное искушение слабые души, нищих Духом Святым, малых умом по возрасту или от природы первоначального грехопадения. Ибо умному достаточно малого, когда общеизвестное по жизни прилагается. Ну а тем, кто непристоен и бесстыден в интимных соблазнительных писаниях, то Бог им судья и мельничный жернов на шею.