Блаженство по Августину
Шрифт:
Умирают в сердцах людских и старые боги, созданные невежеством, неразумием, самомнением, ныне становясь мелкими бесами и незначительными демонами. Если, — резервируем ментально, сделаем мысленно устную и письменную оговорку, — эти божества в истинном мнении духовные бессмертные существа, а не почившие в бозе люди, чем-то, например, какими-либо подвигами и свершениями, превышающими обыденное понимание, некогда заслужившие людскую признательность и потому не совсем изгладившиеся из сумеречной исторической памяти человеческих сообществ…
В общем и в частном приверженность языческим верованиям Августин относил к разряду смутных традиционных предрассудков,
Лично сам он рос и душевно воспитывался в христианской фамилии достопочтенных куриалов, мало в чем подверженной язычеству. Даже скептически воспринимавший разнообразную религиозную обрядность Патрик Августин, его родной отец, остаток жизни формально пребывал в экклесиальных катехуменах и так-таки полнозначно окрестился, наверное, за год до смерти. И умер он, вспоминается, незадолго до того, как был зачат в скотском грехе и пороке его внук Адеодат.
Едва ли отец так уж одобрил тот еще неблагородный способ, каким продолжилась родословная тагастийских куриалов Августинов. Но обязательно посмеялся бы саркастически над потомством, какое, знай, плодится и размножается по заповеди Божьей в любой позитуре всяких любовников любого рода, звания, достояния и состояния.
Любимейшей темой, нельзя не вспомнить, были у отца тому подобные риторские этиологии, за обеденным столом частенько вгонявшие мать в краску…
Аврелий вновь из глубины души добросердечно задумался о том, как бы поаккуратнее поведать Монике об Адеодате: мол, радуйся, достойнейшая матрона Августиниана, у тебя достославный внук растет в доме благороднейшего сенатора Фабия Атебана. Но, как обычно, малодушно оставил, отложил, отогнал было подале не прошенную к философским размышлениям мысль о личных семейственных, то есть фамильных, по-латыни, неурядицах и неувязках.
Где Адеодат, там, естественным образом возникает, увязывается, увивается Сабина побок с ее постоянными намеками, жалобами, стонами, ссорами насчет замужества и отцовской ответственности за неприкаянного отпрыска фамилии нумидийских Августинов. А тут рядышком и материнские увещевания слово к слову о женитьбе сына, которому-де требуется добродетельно остепениться, зажить добронравно, греясь у семейного очага. Слава Богу, без кумиров языческих ларов и пенатов, коих напрочь отвергает христианская вера, какой истово привержены Моника и Сабина.
Еще одно благодарение Богу, если среди ближних манихейцев никто не строит в отношении его матримониальных расчетов. Безбрачие и целомудренность верные последователи пророка Мани блюдут, ценят и уважают побольше христиан, аскетов-пифагорейцев или гностиков из валентиниан, чья община также довольно влиятельна в Картаге. Зато всеми презираемые за явное и скрытое многоженство иудеи в законе Моисеевом общинно полагают безбрачие безусловным пороком, а бездетность — Божьим наказанием за грехи.
А Всевышний-то один, един для всех даже в путаных воззрениях пифагорейцев, признающих главенство первого бога; он же у них высший разум-нус. И все, за исключением евреев, склоняются к троичности. Троице истово поклоняются правоверные христиане. И Мани выделяет, гипостазирует Иисуса, Гаутаму, Зороастра, с кем он якобы духовно и душевно встречался, со всеми троими порознь, общался сверхъестественно, получив от них некое благословение и целую кучу познания бытия.
К манихейцам Аврелий в последнее время начал относиться по-философски с большим-большим скепсисом, однако тесных связей с их многочисленной общиной нисколько не порывал. Надо ведь человеку где-то состоять коллегиально и экклесиально?
Все же он остается в статусе рядового слушателя-аудитора и от возвышения до избранника-электора, посвященного, — надо же! — в сокровенные таинства, под различными благовидными предлогами до сих пор отказывается, отнекивается, не усматривая в том посвящении ни малейшего рационального смысла.
В самом-то деле, чего таинственного от них можно узнать, кроме теогонических буквальных небылиц и противоестественных нелепостей?
Например, им ничего не стоит довести до сведения уши развесившего простодушного прозелита абсурдную бессмыслицу, будто винная ягода, когда ее срывают, и дерево, с которого она сорвана, плачут слезами, похожими на молоко. Если какой-то, так сказать, святой бодхисатва съест эту самую смокву, сорванную, конечно, не им самим, а чужой преступной рукой, и она смешается с его внутренностями, то он выдохнет из нее за молитвой, воздыхая и рыгая, ангелов, или вернее частички некоего божества.
Эти частицы как бы истинного и вышнего божества так и остались заключенными в винной ягоде, кабы святые избранники не освободили их зубами, кишками, испражнениями…
Выходит, такая вот вера требует быть жалостливее к земным плодам, нежели к людям, для кого они растут. И если б голодный, — Боже, упаси, не манихей! — попросил есть, то, пожалуй, за всякий кусок стоило бы наказывать смертной казнью.
Настолько же невежественные, этак сказать, христолюбивые проповедники иногда столь похоже призывают разноименно, дискуссионно уверовать в букву всевозможных абсурдных и нелепых вещей. К примеру в то, будто бы как по писаному всемогущий и всеведущий Вседержитель, так физически переутомился, изнемог, изнурился, уморился в развитии шести календарных дней сотворения мира, что прилег отдохнуть, в честь чего буквально и дословно запретив людям всякий труд в седьмой день. (Не понять только в какой, шестой, еврейский или все-таки седьмой, христианский?)
Притом, случается, пресвитеры, монахи неистово спорят до синего удушья, оплевывая друг дружке неопрятные бороды, когда же начался тот самый пресловутый праздный день. С восходом луны? Не может быть! С рассветом дневного светила? Никак нет! Вдвоем мерзко клянутся, чем попало, на чем и свет не стоит. При всем при том оба почему-то забывают, что, согласно заимствованным ими древнеиудейским сакральным представлениям, солнце и луну един свят Господь поместил в небе отнюдь не в самый первый день творения.
Святое Писание и творческие послания кое-каких разумных авторов из старых первоначальных христиан Аврелий Августин читал, изучал; с догматами католического православия он прекрасно знаком с детских лет. И мог бы с большего, без какого-либо отъявленного лукавства и форумного лицедейства, объявить себя не манихеем, а христианским катехуменом по семейным обстоятельствам и благочинному отцовскому образцу. Тем не менее, от этого он воздерживается, хотя в публичные диспуты и ожесточенные перепалки с присяжными христианами уже не вступает, не желая лишний раз выслушивать слезные материнские попреки, упреки, укоризны, в чем он самому себе сегодня честно, исповедально сознается.