Блаженство по Августину

Катавасов Иван

Но до того-то в отвратном варианте привычного осеннего недуга ни читать, ни писать, ни говорить, ни чего-либо определенного встать и сделать самым решительным образом невозможно. Было бы совсем замечательно никого и ничего кругом не видеть, не слышать…

Должно быть, хорошо стать аскетом, пифагорейским или манихейским. Принимаешь обет молчания, сам молчишь и никто к тебе с глупейшими разговорными словесами не лезет.

Одно плохо, коль запрещено аскетическим обычаем принимать пищу и носить одежду животного происхождения. В таком вот поганом укладе без шерсти, мяса и рыбы возможно совсем пропасть от холода. А вот

когда ешь вдоволь, то и согреваешься получше, чем от угарной жаровни в спальне или под толстым и колючим шерстяным верблюжьим одеялом.

Когда б не лихорадка с мерзостным ознобом, то и холод, осеннюю промозглую сырость можно было бы пережить, перетерпеть. Но тут еще на тебе! Получи слабость души и дрожь плоти, ни в какую не желающие подчиняться настоятельным требованиям здравого смысла и трезвой памяти. Напротив того, слабовольное тело самовластно указывает подчиненному уму, что ему делать, вернее, чего не делать. Хотя эта жизнедеятельность чувствительно важна, сверх того, решительно жизнетворчески необходима.

Удобная, что ни говори, эта штука перемежающаяся лихорадка. Ею вроде как разрешено прочувственно оправдать какое угодно безделье, тунеядство и праздномыслие. Пускай тебе не такое уж у тебя совсем никуда негодное самочувствие. Но вдруг опять приступ до помрачения чувств и утраты памяти? Тогда вот вполне позволительно на худший случай остаться в постели, чего нам и ученые лекари внушают, кабы избежать усугубления болезни.

Однако ж от того, что нерешительно валяешься денно и нощно недвижимым пластом, лучше нисколько не становится. Хуже того, от бездельного и праздного, инертного, выразимся на отеческой латыни, препровождения лежачего времени и здоровье портится, и дух ослабляется дальше и глубже некуда. И опять же афористично продиктовано: раньше, чем подняться, прежде должно опуститься на самое дно.

Встать, что ли, с мягкогo ложа? — мельком подумалось Аврелию. Но зачем, если и без того пролежал и проспал все что можно и нельзя?

Незаменимая вещь, кстати и некстати, ко всем иным невзгодам, эта перемежающаяся лихорадка, особливо для самоуспокоения и самооправдания. Нечего, скажем себе, поделать, если был болен и не в силах самому себе помочь в противных житейских пертурбациях и перипетиях, — уместно выразимся одномоментно по-латински и по-гречески.

К месту будь упомянуто, и диктатор Юлий, ставший первым историческим кесарем, и его наследственный патримониальный преемник Октавиан, положивший долженствование римским августам, диадохам в наследии — тоже немало страдали, мучились от перемежающейся лихорадки и осенне-зимних холодов. Октавиан одевался, как можно теплее, укутывая тело в многослойные согревающие покровы. Юлий же по обыкновению предавался в холодную пору года лихорадочной и горячечной деятельности, принесшей ему политическую славу в веках. И оба они боролись с периодической слабостью духа посредством умственных писательских упражнений. Ибо вне письменности не существует имперской цивилизованности.

По существу их достославному примеру и образцу спустя столетие с лишним опосредовано следовал кесарь и август Марк Аврелий Антонин в постоянных поисках императивного самообладания, но отнюдь не философской стоической истины. Пожалуй, его замечательные «Думы наедине с собой» фрагментарно, отрывочно написаны с исключительной целью избавиться от постоянно, сплошь и рядом, везде его преследовавших пароксизмов слабодушия, усугубляемого, выразимся медицински по-гречески, психической патологией.

Обладателям властительного империума воистину психологически расслабляться и распускаться вовсе не следует. Иначе в одночасье возможно лишиться и власти, и жизни, и здоровья. Никакая медицина не поможет. Разве что волшебство какого-нибудь чудотворца-теурга навроде Петра Галилеянина или Аполлония Тианского.

Зато простому человеку и без чудес живется несколько проще во здравие. Хотя и не столь вознесенному высоко над людьми и обыкновенным человеческим бытием подобным же образом можно немало пострадать, претерпеть от слабосилия, болезней, хворей, недугов, сумрачной душевной немочи, помутнения рассудка.

Например, некто картагский ритор Аврелий Августин по своей глупости и духовной немощности вдруг ни с того ни с сего лишился солидной городской дотации на содержание своечастной школы высокого красноречия-элоквенции в проконсульском Картаге. Поганец Эпистемон Сартак, наконец-таки, дождался удобного часа и обратился к пекуниальным квесторам с подлой жалобой на предосудительное поведение своего соревнователя и состязателя на благородной стезе высшего образовательного просвещения юношей африканской столицы.

Дескать, так, мол, и так, ненавистный Августин и предосудительно пьян частенько до полудня и буен бывает во хмелю, жестоко избивая ни в чем неповинных благонравных (перечислены негодяем пофамильно!) учеников, предпочитающих обучаться у других глубокоуважаемых согражданами почтенных профессоров греко-римского политического цивилизованного красноречия. Верх нелепости! — вновь возмутился наглой ложью Аврелий, едва не вскочив с ложа вопреки болезни и расслабленному обессиленному состоянию телесной души.

Нелепые и абсурдные аргументы этого лживого клеветника и доносчика он конечно бы с легкостью отверг, повергнув в прах омерзительные Эпистемоновы обвинения. Ан тебе нет, на заседание коллегии квесторов не явился, послал вместо себя своего риторского помощника Небридия Дамара, сославшись на тяжелую болезнь, что подкрепил свидетельством достопочтенного проконсула Виндикиана — многоуважаемого всеми ученого медикуcа.

Подумал Аврелий тогда в душевной слабости о том, как же ему станет неудобно и стыдно передавать, повествовать: негодяи из «синих», так-растак их! Его нарочно по наущению хорошо известного им лица оскорбили, подковырнули, позорно опрокинули, словно женщину на рынке. Тогда как Эпистемон, ублюдок, не преминул самолично появиться перед этими чинодралами и принялся публично, многословно распространяться, изъясняться по поводу того самого доношения, поношения и якобы возмутительного, бесстыдного поведения странно отсутствующего оппонента и соперника.

Доказывать ложь о пьянстве ритора Аврелия Августина клеветнику и доносителю Эпистемону Сартаку долго не пришлось. Квесторы немедля почли за благо ему поверить на слово, голословно, — мол, будто бы и тогда, по окончании виноградных каникул обвиняемый был так горестно пьян, на ногах толком не держался, постоянно стремился кувырком полететь носом или затылком об землю. И в тот самый день заседания с постели подняться был не в силах вследствие горького непрестанного пьянства и по дурной привычке безрассудного опьянения неразбавленным крепким каламским вином. Подумать только!..