Блаженство по Августину
Шрифт:
В конце-то концов не грамматиком же и литератором ему быть! Лишь в речах судебного оратора школьные грамматические знания обретают бессмертие и общественно значимое благо, какие по жизни становятся частными благами и благодатной данью признательности сограждан.
Бери напротив, сколь скоро малообразованного краснобая люди чуть что вполне могут одарить всеобщим презрением, пренебрежением. И ненавистью, если он оскорбит чьи-нибудь общественные чувства или нанесет болезненный урон кошелькам напрасно доверившихся ему квиритов.
Из истории известно: те, у кого в достатке красноречия, но маловато мудрости, обычно плохо кончают, наподобие Катилины у ворот Рима.
Оттого
Чего забудет за год, то наглядно вспомнит у Клодия Скрибона Младшего в Мадавре. Потому как общественное мнение едва ли ошибается, называя профессора Клодия достойнейшим преемником и многоуважаемым продолжателем достославного дела знающего отца. Коли некто Патрик Августин из Тагасты до седых волос сохранил уважение к знаниям и к науке, то и Аврелий пойдет по отеческим стопам. И, быть может, несоизмеримо превзойдет благородных предков в учености и мудрости, заслужив тем самым долговременную славу благодарных потомков.
Время в запасе у Аврелия Августина имеется, благодаря предусмотрительному родителю. Самая пора настанет для наследника на двенадцатом году жизни приступить к полноценному грамматическому обучению вместе с младшим сыном Ваги Романиана.
Пусть Скевия наш Вага прочит в христианские священники, это не повредит. Да и Моника не станет безудержно скорбеть и поджимать в неудовольствии губы, когда Аврелий в Мадавре будет жить сплошь среди благочестивых христиан никейского вероисповедания.
Помимо всего прочего и это они с Вагой заблаговременно обсудили в деталях, договорились, еще кое-что фамильно предрешили соответственно для чад и домочадцев. Будущее непременно покажет и подтвердит их правоту, предвидение, предусмотрительность…
Побуждения отца, его намерения и действия, вынужденное согласие матери и многое прочее Аврелий Августин позднее проанализирует, допустимо раздумывая о характерах родителей, их поступках. Многое, хотя и не все, по мере возможности он исповедально сопоставит с детскими неустойчивыми чувствами и полустертыми воспоминаниями…
Из годичного путешествия с отцом и пребывания на юге, наполненных разнообразными, но преходящими впечатлениями, он возвратится существенно окрепшим, подросшим, но отнюдь не возмужавшим, оставаясь в душевной сущности и в органической телесности еще ребенком. На том его детство в семье Патрика и Моники благополучно завершилось, наступило отрочество. С того времени до пятнадцати-шестнадцати лет ему предстоит взрослеть, жить и учиться вдали от любящих родителей.
КАПИТУЛ XIII
Неудержимой, возлюблено притягательной привязанности к Тагасте, к семейному очагу, к отцовским манам, ларам и пенатам, к материнскому христианству Аврелий Августин не чувствовал, не ощущал ни в первоначальные дни появления в Мадавре, ни после, когда все его соученики в радости и веселии распускаются, расходятся, разъезжаются на каникулы по домам. Не испытывает он тягостной тоски по родительскому дому, и дудки вам!
И бесчувственным поганским истуканом его не надо обзывать, даже если с полнейшим безразличием он воспринял известие о смерти младшего брата, ставшему к тому времени средним, и последнюю тагастийскую новость о пышных похоронах бабки. Первый и разумным человеком-то по существу не стал, вторая же, выжив из ума, перестала им быть. Безумие брата и старухи неприятно впечатлили и ужаснули Аврелия, когда он вернулся с дальнего юга.
Из рассказа друга Скевия ясно: мать Аврелия теперь замкнулась в исступленной набожности, позабыв о новорожденном сыне, полностью, со всеми пеленками переданном на попечение кормилиц. Не говоря уж о первенце, отданном в учение. Отец же, — о том он и сам знает, — вечно в делах. Специально приезжать, навещать, чтобы пообщаться с сыном, писать и посылать с оказией письма ему некогда и недосуг.
В общем и частном, школяра-грамматика Аврелия ничто и никто домой в маленький городишко Тагасту не тянули удавкой на шее. Гораздо привлекательнее свободно жить без скотской привязи в большом городе Мадавре.
Школярам-пролазам, пусть они и младшие из грамматиков, ничего не препятствует браво проникать в цирк к поворотным столбам. Хочешь — протискивайся, проскальзывай вперед туда, где сбоку стоячие места для зрителей в театральных трагедиях и комедиях. Или извернись, провернись, чтоб пробраться на верхние ярусы деревянного городского амфитеатра, а там уж вольготно сесть где-нибудь в проходе. Конечно, взрослые и большие юрких мальчишек гоняют, но не слишком. Наверное, помнят, каково им самим приходилось в малолетстве.
Скучать по дому или тосковать по детству Аврелию даже мало-мальски не приходится, если он живет и учится в Мадавре. Причем и в театр и на стихотворные состязания они с другом Скевием нынче гордо ходят с полным на то правом на втором году обучения грамматике в славной образцовой школе глубокоуважаемого профессора Клодия Скрибона Сикилиана.
Тут-то Аврелию вспомнилось, каким классическим образом в прошлом году летом, точнее, в июльские каникулярные дни их встречал этот надутый и важный Сицилиец. Его так кличут по отцу, тоже потомственному учителю грамматики. Клодий — урожденный мадаврский куриал в пятом колене, как он напыщенно им поведал в первые же минуты прибытия новичков, не без робости очутившихся в просторном, гулком и пустом атрии грамматической школы.
Перво-наперво прямо в дворовом открытом атрии он им со Скевием устроил головомойку-экзаменовку, угрожающе вооружился ферулой. А их отцов, — немало смущенных Вагу Романиана и Патрика Августина, — вежливо, но нетерпящим возражений тоном отослал прочь: долой пошли, прогуляйтесь, мои достопочтеннейшие, пару часиков по форуму. Отцы послушно и беспрекословно, словно малые дети, согласно закивали и ушли. Оно вам тотчас понятно, кто тут кого старше и главнее.
Аврелий совсем уж приуныл, обреченно приготовился получать ферулой по обоим ушам и по носу. Если злоехидный Клодий отцов без обиняков выгнал, едва ли не взашей вытолкал, то детей наверняка не помилует, не пощадит по горбу и по затылку. Потому как это у него, злодея, для порядка и дисциплинарности. Знаем-знаем, у мавра Папирия было то же самое. Да и грек Месодем в наставительном рукоприкладстве особо не стеснялся, судя по бледнолицему виду дрожащего от страха Скевия.