Блаженство по Августину
Шрифт:
Да и сам-то Аврелий, по правде припомнить, не сразу сообразил: ферула в руках у злобного Скрибона служит вовсе не для битья и побоев, но для красноречивых взмахов и раздачи руководящих учением указаний. Последнее гораздо чувствительнее, хотя этот дидактический факт и тот еще учительский аргумент ему станут известны несколько позже.
Тогда же наблюдательный мальчик Аврелий еще с праздным таким интересом простодушно изучал профессорскую указку-ферулу, пока Клодий с пристрастием допрашивал Скевия, выясняя градусы начальной подготовки новичка-минориста. Треугольников и цифр на ней не имелось, и была она
Кое-какие из них начинающий грамматик Аврелий распознал, потому что однажды вечером в степи у костра Патрик рассказывал ему о блуждающих звездах и неподвижном звездном небе, рисовал значки палочкой на выжженной земле и соединял в созвездия воображаемыми линиями ярчайшие разноцветные мерцающие светила у них над головой.
От костра тоже сыпались, выстреливали красивые звездочки-искры, Аврелий чувствовал себя в тепле и уюте, ночного холода вокруг не замечал…
Но вот в сумрачном таблине на селле в учебном атрии у Скрибона он зябко подрагивал, нимало не ощущал горячий летний полдень на дворе, предчувствовал… Вот-вот и ему будет жарко не меньше, чем тупице и бестолочи Скевию, красному, как вареный рак, взмокшему от пота, запарившемуся отвечать на въедливые профессорские вопросы, едва не забывшему, как читать, как считать…
Простейшей арифметической задачки наш осел Скевий осилить не умеет. А хвастался-то как!..
Вконец загоняв одного приступающего к грамматическому обучению, профессор Клодий не менее пристрастно взялся за того, кто поменьше и помладше, но хорохорится, наглец, будто бы ему все нипочем. Стреляет по сторонам глазами, нахально рассматривает профессорскую ферулу и держится, словно первый ученик, превосходящий всех по уму и знаниям, и потому беспредельно презирающий отсталых соучеников.
Таким итогом, перца и горчицы Клодий задал Аврелию нисколько не меньше, чем Скевию. Может, и побольше…
Зато при вступительном собеседовании, предъявленные ему знания и умения некоего Скевия Романиана профессор Клодий Скрибон оценил в образе и подобии никуда не годных. С ними не то что в чистый христианский ад, но даже в обгаженный языческий Тартар ни за что не пустят.
— …Что есть очень хорошо! Поистине превосходно! — экспансивно взмахнул указкой-ферулой Клодий и объяснил, чего у него тут почем и зачем, в каком-таком режимном порядке-распорядке.
— Всему нужному и полезному я научу вас заново, мои юноши! Забудьте все то, чему вас якобы грамматически учили необразованные домашние рабы-учителя или то, чем вам нагадили в череп и помочились в уши скудоумные наставники-грамматисты в начальной школе.
Засим Клодий дал общую оценку школьным познаниям Аврелия Августина, определив их в качестве удовлетворительных, посредственных, срединных. Но этически прозорливо отнес его ученические знания и умения, а также присущее ему эвентуальное отношение к учебе не к золотой метриопатической середине, а к дерьмовой. И строго предостерег относительно необоснованной гордыни и безосновательного самомнения.
— …Посоли свое дерьмо и съешь, — далее без философских экивоков посоветовал ему профессор Скрибон.
— Не то худо будет и горько, мои недоделки и недоноски. Надолго или навсегда, — сурово и многозначительно добавил он для невместно хихикнувшего Скевия.
Невзадолге воротились «родители и производители недоумочного Романиана на пару с обормотом Августином». С некоторым трепетом душевным достопочтеннейшие отцы явились, чтобы выслушать вердикт профессора о счастливом зачислении или отчислении с порога недоделанных отпрысков. Вопреки их худшим опасениям, Скрибон, сладко улыбаясь, витиевато расхвалил и перехвалил обоих сыновей; поименовал, льстец, новых учеников юношами, подающими несомненные добрые надежды на грамматические триумфы под его мудрым и благодеятельным процессуальным руководительством.
Каким образом руководит учебным процессом мадаврский грамматик и ритор Скрибон, в тот же день вечером Скевию с Аврелием трепетно поведал их новый знакомец мальчик Паллант, сожительствующий с ними в одной комнате в доме почтеннейших христианских матрон Кальпы и Абинны. К тому часу отцы поспешили отбыть в Тагасту к фамильным делам и хозяйственным хлопотам, удостоверившись удовлетворенно, что их дети, прислуживающие мальчикам домашние рабы благоустроены и находятся под надежным, достаточно бдительным присмотром в школе и после учебных занятий.
— …Ибо за теми и другими надобен глаз да глаз. Бди и соблюдай тихонравие и добролюбие слабых и малых от мира сего, — при первом знакомстве объявила Аврелию со Скевием благочестивая вдова Абинна Диаконисса. И привела им в пример смиренного благонравного Палланта, уже с весны учившегося у Скрибона Сицилийца.
С одного взгляда тщедушный и немощный нумидиец Паллант Ситак супротивно не приглянулся Аврелию. Но ему немного понадобилось времени, чтобы душевно и вдумчиво полюбить этого тихого, кроткого, умного, мечтательного мальчика. Пожалуй, Паллант — единственный из соучеников, кого ему вроде чуть-чуть недоставало, когда тот как теперь уезжал на каникулы в имение к отцу, услужающему в должности вилика-виноградаря у мадаврских Романианов.
На сей раз этот вилик-отпущенник пригласил в попутчики Скевия. Тому непременно нужно почаще ездить на поклон к богатейшему дядюшке, к чьей фамилии принадлежат Паллант и его отец. Потому что от вероятного наследства никому отказываться не стоит. Всякое может статься. На то и соответствующие законы Великого Рима прописаны.
Аврелий недавно начал с интересом изучать гражданское законодательство, которое им под запись диктует Клодий в школе. Аврелий и прислужнику личному, Нуманту бестолковому, кое-что по пунктам разъяснил, когда тот начал его упрашивать продать себя рабом в гладиаторскую школу для овладения военным искусством.
Ему, Аврелию Августину из Тагасты, этого никак нельзя совершить, так как он еще не достиг гражданских лет и не является налицо юридическим владельцем некоего раба Нуманта. Даже Патрик, кому по закону вещественно принадлежит Нумант, может это сделать лишь с разрешения городских магистратов Мадавры, письменно попросив их о том. Притом у Нуманта строгий судья станет допытываться, с чего бы это ему, лишившемуся последнего рабьего ума, загорелось податься в презренные гладиаторы. Ведь он благодатно, ему подобающе живет-поживает в достоименной фамилии, по совести обращающейся со своими и чужими рабами?