Бледное пламя

Набоков Владимир Владимирович

И крепость звуков: темная стенаОрдой сверчков в ночи возведена, —Глухая! Замирал я на холме,Расстрелянный их трелями. Во тьме —Оконца, доктор Саттон^{25}. Вон Венера.120: Песок когда-то времени был меройИ пять минут влагались в сорок унций^{26}.Узреть звезду. Двум безднам ужаснуться —Былой, грядущей. Словно два крыла,Смыкаются они — и жизнь прошла.

Невежественный, стоит здесь ввернуть,Счастливее: он видит Млечный Путь,Лишь когда мочится. В те дни, как ныне,Скользя по веткам, увязая в тине,Бродил я на авось. Дебел и вял,130:

Мяча не гнал и клюшкой не махал^{27}.

Я тень, я свиристель, убитый влетПоддельной далью, влитой в переплетОкна^{28}. Имея разум и пять чувств(Одно — чудное), в прочем я был пустИ странноват. С ребятами игралЯ лишь во сне, но зависти не знал, —Вот разве что к прелестным лемнискатам^{29},Рисуемым велосипедным скатомПо мокрому песку.Той боли нить,140: Игрушку Смерти — дернуть, отпустить —Я чувствовал сильней, пока был мал.Однажды, лет в одиннадцать, лежалЯ на полу, следя, как огибалаИгрушка^{30} (заводной жестяный малыйС тележкой) стул, вихляя на бегу.Вдруг солнце взорвалось в моем мозгу!И сразу ночь в роскошном тьмы убранствеСпустилась, разметав меня в пространствеИ времени, — нога средь вечных льдов^{31},150: Ладонь под галькой зыбких берегов,В Афинах ухо, глаз — где плещет Нил,В пещерах кровь и мозг среди светил.Унылые толчки в триасе, тениИ пятна света в верхнем плейстоцене,Внизу палеолит, он дышит льдом,Грядущее — в отростке локтевом.Так до весны нырял я по утрамВ мгновенное беспамятство. А там —Все кончилось, и память стала таять.160: Я старше стал. Я научился плавать.Но словно отрок, чей язык однажды^{32}Несытой девки удоволил жажду,Я был растлен, напуган и заклят.Хоть доктор Кольт твердил: года целят,Как он сказал, от "хвори возрастной",Заклятье длится, стыд всегда со мной.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

Был час^{33} в безумной юности моей,Когда я думал: каждый из людейЗагробной жизни^{34} таинству причастен,170: Лишь я один — в неведенье злосчастном:Великий заговор^{35} людей и книг^{36}Скрыл истину, чтоб я в нее не вник.

Был день сомнений в разуме людском:Как можно жить, не зная впрок о том,Какая смерть, и мрак, и рок какойСознанье ждут за гробовой доской?

В конце ж была мучительная ночь,Когда постановил я превозмочьТой мерзкой бездны тьму, сему занятью180: Пустую жизнь отдавши без изъятья.Мне нынче^{37} шестьдесят один. По садуПорхает свиристель, поет цикада^{38}.

В моей ладони ножнички, они —Звезды и солнца яркие огни,Блестящий синтез. Стоя у окнаЯ подрезаю ногти, и виднаНевнятная похожесть: перст большой —Сын бакалейщика; за ним второй —Староувер Блю^{39}, наш здешний астроном,190: Вот тощий пастор (я с ним был знаком),Четвертый, стройный, — дней былых зазноба,При ней малец-мизинчик крутолобый;И я снимаю стружку, скорчив рожу,С того, что Мод звала "ненужной кожей".

Мод Шейд сравнялось восемьдесят в год,Когда удар случился. Твердый ротИскривился, черты побагровели.В известный пансион, в Долину ЕлейЕе свезли мы. Там она сидела200: Под застекленным солнцем, то и делоВ ничто впиваясь непослушным глазом.Туман густел. Она теряла разум,Но говорить пыталась: нужный звукБрала, застыв, натужившись, — как вдругИз ближних клеток мозга в диком танцеВыплескивались сонмы самозванцев,И взор ее туманился в стараньеСмирить распутных демонов сознанья.

Под коим градусом распада^{40} ждет210: Нас воскрешенье? Знать бы день? И год?Кто ленту перематывает вспять?Не всем везет, иль должно всех спасать?Вот силлогизм^{41}: другие смертны, да,Я — не "другой": я буду жить всегда.

Пространство — толчея в глазах, а время —Гудение в ушах. И я со всемиВ сем улье заперт. Если б издали,Заранее мы видеть жизнь могли,Какой безделицей — нелепой, малой,220: Чудесным бредом нам она б предстала!

Так впору ли, со смехом низкопробным,Глумиться над незнаемым загробным:Над стоном лир, беседой неспешливойС Сократом или Прустом под оливой,Над серафимом розовокрылатым,Турецкой сластью и фламандским адом?Не то беда, что слишком страшен сон,А то, что он уж слишком приземлен:Не претворить нам мира неземного230: В картинку помудреней домового^{42}.

И как смешны потуги ^{43} — общий рокПеревести на свой язык и слог:Звучит взамен божественных терцинБессонницы косноязычный гимн!

"Жизнь — донесенье. Писано впотьме".(Без подписи.)Я видел на сосне,Шагая к дому в день ее конца,Подобье изумрудного ларца ^{44} ,Порожний кокон. Рядом стыл в живице240: Увязший муравей.Британец в Ницце ^{45} ,Лингвист счастливый, гордый: "je nourrisLes pauvres cigales" [1] . — Кормит же, смотри,Бедняжек-чаек!Лафонтен, тужи:Жующий помер, а поющий жив.Так ногти я стригу и различаюТвои шаги, — все хорошо, родная ^{46} .

1

"я кормлю бедных цикад" (искаж. фр.) - французское "cigale" (цикада) спутано с английским sea-gull (чайка).

Тобою любовался я, Сибил^{47},Все классы старшие, но полюбилВ последнем, на экскурсии к Порогу250: Нью-Вайскому. Учитель всю дорогуТвердил о водопадах. На травеБыл завтрак. В романтической канвеПредстал внезапно парк привычно-пресный.В апрельской дымке видел я прелестныйИзгиб спины, струистый шелк волосИ кисть руки, распятую вразбросМеж искрами трилистника и камня.Чуть дрогнула фаланга. Ты дала мне,Оборотясь, глаза мои встречая,260: Наперсток с ярким и жестяным чаем.

Ты в профиль точно та же. Губ окромокТак трепетен, изгиб бровей так ломок,На скулах — тень ресниц. Персидский нос,Тугая вороная прядь взачесЯвляет взору шею и виски,И персиковый ворс в обвод щеки. —Все сохранила ты. И до сих порМы ночью слышим струй поющих хор.

Дай мне ласкать тебя, о идол мой,270: Ванесса, мгла с багровою каймой^{48},Мой Адмирабль бесценный! Объясни,Как сталось, что в сиреневой тениНеловкий Джонни Шейд, дрожа и млея,Впивался в твой висок, лопатку, шею?