Бледный всадник: как «испанка» изменила мир
Шрифт:
В данной книге взят на вооружение иной подход к изложению рассказа о гриппе – в движении от предыстории к 1918 г., от глобального к человеческому, от вируса к идее и обратно. В самой сердцевине повествования – история появления испанского гриппа, его стремительного и опустошительного шествия по планете и схождения на нет этой гибельной волны, оставившей после себя человечество кардинально преображенным. Однако повествование время от времени приостанавливается, чтобы дать нам возможность повнимательнее посмотреть, что именно разделяет, а что объединяет различные человеческие сообщества в плане восприятия и переживания реалий пандемии. В 1918 году у этнических итальянцев Нью-Йорка, эскимосов-юпиков Аляски и персов из священного города Мешхед если и было что-то общее между собой помимо принадлежности к человеческому роду, так это вирус, и в каждой местности именно культурные и прочие факторы формировали человеческие впечатления от встречи с ним. Соответственно, предлагаемая серия портретных зарисовок как раз и помогает нам отследить, как именно разворачивалась катастрофа в обществах, расположенных в различных уголках земного шара, и подчеркнуть сугубо социальную природу пандемии.
Эти портреты проливают свет на ранее покрытую кромешным мраком ситуацию в
История испанского гриппа рассказана в частях второй–шестой этой книги. Но она встроена в канву более долгой истории сосуществования человека и гриппа, где рассказано о том, какую совместную эволюцию они претерпели за 12 000 лет. Соответственно, часть первая, «Крепость без стен», повествует об истории всевозможных эпидемий с античных времен вплоть до 1918 года, а часть седьмая, «Мир после гриппа», посвящена исследованию последствий пандемии испанского гриппа, которые можно наблюдать и по сегодняшний день. Поскольку человек и грипп так и продолжают эволюционировать в неразрывной связи друг с другом, часть восьмая, «Наследие рядового Роско», заглядывает в будущее и рассматривает перспективы человечества в будущих сражениях с неизбежными пандемиями гриппа, потенциальные новые средства борьбы с вирусом и проблемы, которые могут стать нашей ахиллесовой пятой. Совокупность этих рассказов воссоздает исчерпывающую биографию гриппа как неотвязного спутника человека, равно как и историю человечества, бусинами событий нанизанную на le fil conducteur [10] гриппа. В послесловии затронуты вопросы специфики общечеловеческой памяти: почему после столь глубокого потрясения, пережитого человечеством всего-то столетие назад, мы не без основания называем эпидемию «испанки» «давно забытой»?
10
Токопроводящая нить (фр.).
Часто говорят, что Первая мировая война убила романтическую веру в научно-технический прогресс… Ну а как иначе-то было расценивать достижения прикладной науки, оказавшей всемерное содействие налаживанию промышленного производства смертоносного оружия всех мыслимых видов и не сподобившейся сделать хоть что-то для предотвращения еще более смертоносной пандемии испанского гриппа? Грипп разрушил и по-новому слепил из останков человеческие популяции куда радикальнее, чем что-либо еще со времен «Черного мора». Он повлиял на ход Первой мировой войны и, не исключено, внес свою лепту в развязывание Второй. Индию грипп приблизил к обретению независимости, Южную Африку толкнул на путь апартеида, а Швейцарию поставил на грань гражданской войны. Он вывел на авансцену истории человечества общедоступное здравоохранение и нетрадиционную медицину, любовь к свежему воздуху и занятиям спортом, и он же, как минимум отчасти, повинен в одержимости художников XX века исследованием мириад мыслимых и немыслимых путей, ведущих человека к гибели, в том числе и через саморазрушение. «Не исключено» и «вероятно» – неотъемлемые присказки ко всему, что связано с обсуждением пандемии «испанки» 1918 года, поскольку тогда попросту не существовало достоверных методов диагностики гриппа, а значит, мы, строго говоря, даже не имеем права утверждать что это был именно грипп, как не можем быть на 100 % уверены и в том, что «Черный мор» в XIV веке был вызван именно возбудителем бубонной (или, как вариант, легочной) чумы. Что неоспоримо, так это огромный вклад пандемии 1918 года в ускорение темпов изменений, пришедшихся на первую половину XX века и формирование облика современного мира. Если все вышесказанное истинно, то как мы вообще дошли до того, что по-прежнему продолжаем взирать на пандемию «испанки» как на примечание мелким шрифтом к истории Второй мировой войны? У нас что, действительно память отшибло? Теренс Рейнджер, кстати, именно так и считал, но, доживи он до наших дней, возможно, и воздержался бы от повторения столь категоричного заявления. Если так, то спасибо за это следует сказать всем тем, кто в последнее время занялся обширными и всесторонними исследованиями вопроса в масштабах планеты. Об испанском гриппе больше нельзя говорить без учета веского мнения ученых всех профилей, включая историков, естественников, гуманитариев и социологов. Наука теперь рассказывает нам всю сказку от начала и до порога, отделяющего прошлое от будущего, перепахав просторы предыстории, казавшиеся пустошью, а обернувшиеся сокровищницами незримых письмен, расшифровка которых дает золотые горы понимания не только событий 1918 года, но и многого из того, что случилось впоследствии. Историки делают все возможное, чтобы хоть как-то прочесть скрижали прошлого, а ученые заняты тем, чтобы пролить на них свет с точки зрения современных представлений. Пройдет еще сто лет, и естественно-научный и исторический подходы к познанию к тому времени сами по себе преобразятся настолько, что, возможно, даже появится и такая дисциплина, как «научная историология», где гипотезы относительно прошлого будут проверяться на достоверность посредством компьютерного моделирования с использованием банков данных исторических событий [11] .
11
L. Spinney, ‘History lessons’, New Scientist, 15 October 2016, pp. 38–41.
Часть первая
Крепость без стен
Маски для защиты от гриппа. Дорожный «полицейский» в марлевой маске, Нью-Йорк (Национальный архив США).
Глава 1
Кашель и насморк
В 412 году до н. э., перед самым зимним солнцестоянием, жителей древнегреческого города-порта Перинфа, расположенного на северном побережье Мраморного моря, начал душить кашель. Жаловались перинфяне и на другие болезненные симптомы – боль в горле и трудности с глотанием, насморк, ломоту в суставах, отнимающиеся ноги, потерю ночного зрения. Пользовал же там больных сам Гиппократ, который и оставил потомкам подробное описание вышеперечисленных симптомов «перинфского кашля», ставшее первым в Европе документальным свидетельством эпидемии острого воспалительного заболевания, скорее всего, вирусной природы, не исключено, что и гриппа.
Всего лишь «не исключено» по той причине, что некоторые симптомы для гриппа нетипичны, в частности, потеря способности видеть в густых сумерках и паралич конечностей. Их присутствие в описании клинической картины озадачивало историков медицины, пока они не поняли, что все дело в иной, нежели современная, трактовке Гиппократом самого понятия «эпидемия». На самом деле именно Гиппократ первым начал употреблять существительное , которое производится от прилагательного (в буквальном переводе «принародный»), в качестве медицинского термина. До него «эпидемией» называли все, что охватывает страну или распространяется по ней, – от густого тумана до гражданской войны. Гиппократ же окрестил «эпидемией» именно массовую заболеваемость, а саму болезнь описывал уже сообразно такой трактовке, без разбора включая в общий ряд все симптомы и патологии, какие только наблюдались среди местных жителей.
Древние греки вообще-то считали болезни явлением духовного порядка, а именно – карой за проступки перед олимпийскими богами. Соответственно и целители у них были отчасти жрецами, отчасти волшебниками, и роль их по большей части сводилась к тому, чтобы умилостивить гневливых небожителей молитвами, заклятиями и жертвоприношениями. Гиппократ же настаивал на телесной природе болезней и способности человека узреть их корень путем наблюдения за симптомами, проявляющимися у пациента. Он и его ученики ввели систему классификации болезней, и Гиппократа нередко почитают чуть ли не за отца всей современной медицины, ведь именно он ввел в обиход такие основополагающие для нее понятия, как диагностика и лечение (да еще и основу кодекса врачебной этики сформулировал в лаконичной клятве Гиппократа, которую и сегодня обязаны приносить свежеиспеченные врачи, и принцип «не навреди» принято приписывать именно ему).
Гиппократ считал болезнь результатом нарушения баланса между четырьмя «темпераментами», каждый из которых обусловливается соответствующим ему «соком», циркулирующим в человеческом организме, – черной желчью, желчью, слизью и кровью. Если ты вял и сонлив, в тебе слишком много слизи и тебе показано лечиться обильным употреблением в пищу цитрусовых. Греческий врач Гален, живший и практиковавший в Риме на 500 лет позже Гиппократа, доработал эту модель до совершенства, предположив, что всех людей можно и вовсе классифицировать по четырем типам сообразно с доминирующим в них соком и темпераментом. С тех пор черная желчь ( по-гречески) стала именем нарицательным для меланхоликов, просто желчь – для непоседливых холериков, слизь – для невозмутимых и неторопливых флегматиков, а кровь (sanguis по-латыни) – для деятельных оптимистов-сангвиников. Названия темпераментов так и сохранились до наших дней, в отличие от породившей их теории обусловленности темперамента физиологическими жидкостями и секрециями. А ведь учение Галена господствовало в европейской медицине вплоть до XIX века, а его соображения о том, что «миазмы» отравленного воздуха или зловонных испарений вызывают психоэмоциональную разбалансировку темпераментов, кое-где оставались популярными и в XX веке.
Не выдержало проверку временем и данное Гиппократом определение понятия «эпидемия». Для него эпидемией являлась вся совокупность симптомов, проявляющихся у людей в данном месте в тот отрезок времени, на протяжении которого население массово болеет. При такой трактовке различий между заболеваниями разной природы не делается. Впоследствии же под эпидемией стали понимать сначала вспышку какого-то одного заболевания, затем заболевания, вызываемого одним и тем же микробом, затем одним и тем же штаммом микроба, но этот процесс уточнения и детализации начался лишь в Средневековье, когда чудовищные чумные моры заставили медиков заняться переосмыслением классификации болезней. Таким образом, в современном понимании, жители Перинфа, вероятно, страдали кто гриппом, кто дифтерией, кто коклюшем, а кто и двумя-тремя из этих заболеваний сразу, что и не удивительно, если допустить, что иммунитет у них был ослаблен из-за авитаминоза, ведь никому до нашей эры и в голову прийти не могла мысль о пагубности дефицита витаминов A и C в рационе и в организме.
Ну а нам-то какое дело до вспышки предположительно гриппа, случившейся в Древней Греции 2400 с лишним лет тому назад? А такое, что если гипотеза верна, то мы получаем представление о том, насколько долго грипп преследует человечество, и некоторые указания на причины, сделавшие его инфекционным заболеванием номер один по частоте повторения эпидемий. Чем больше мы будем знать о его истоках, тем лучше сможем вычленять факторы, определяющие сроки, масштабы и тяжесть вспышек. Это помогло бы нам и найти объяснения разразившейся в 1918 году пандемии, и предсказывать будущие эпидемии гриппа.