Блеск и нищета шпионажа
Шрифт:
Последнее было. особенно обидно, обоим было под шестьдесят.
Побледневший Рептон вдруг улыбнулся — приговор был настолько невероятен, что трудно было его осмыслить.
Суд закрылся, все почтительно встали, конвой вывел осужденного из зала в камеру, всю измалеванную заковыристыми надписями, там мат соседствовал с отчаянием. Вошли двое тюремных чиновников, приковали заключенного к себе наручниками и провели в тюремную машину.
Грустный финал.
Ехали через весь Лондон в его западную часть, где находилась тюрьма Уормуд-Скрабс, он подумал, что в семнадцатом веке заключенных тоже проводили из Тауэра пешком через весь город к виселицам, установленным в Гайд-парке, рядом с нынешним уголком спикеров. Правда, по пути щедро поили в пабах и даже дарили жизнь, если в толпе зевак находились желающие жениться или выйти замуж за осужденного… Рептон грустно смотрел на столицу, прощаясь с ней навсегда, иногда, когда автомобиль останавливался у светофоров, он видел свои портреты на первых страницах газет и слышал свое имя, выкрикиваемое их продавцами.
В приемной тюрьмы его осмотрел тюремный врач, объявивший, что на целую неделю его положат в больницу на обследование (сорок четыре года — не хряк свинячий, не дай бог заключенный увернется от срока и преждевременно отдаст концы!), затем заключенного переодели в пижаму без пуговиц (кое-кто их проглатывал в пароксизме отчаяния) и с резинкой на поясе штанов.
— При желании я могу повеситься и на резинке, — мрачно пошутил он, но юмор никто не оценил: порою ухитрялись вешаться и на нитке.
Затем его отвели в камеру, где был лишь один резиновый матрас, через несколько минут туда пожаловал капеллан, ласково расспросил о самочувствии, вручил Библию и очень удивился, когда Рептон попросил его принести каталог тюремной библиотеки, попутно сообщив, что между Библией и «Манифестом коммунистической партии» нет принципиальной разницы, просто одни строят рай на небе, а другие — на Земле; огорошенный такой ересью капеллан потерял дар речи и с облегчением удалился.
Рептону оставалось либо размышлять о своей доле, либо просвещаться — он предпочел последнее и впился в первую партию; где были уже читанные Гиббон, Карлейль, Пипс и Аристотель,' целую неделю он валялся на матрасе, обложенный литературой, временами занимался йогой и стоял на голове — надзиратели приходили в умиление, наблюдая через окошечко эти упражнения, они уже давно прониклись уважением к русскому шпиону, не каждый день залетают птицы с таким героическим ореолом в средней руки тюрягу.
Через неделю Рептона снова привели в приемную и переодели в тюремный костюм с белыми заплатами, после серой пижамы выглядел он как английский денди. Затем его принял начальник тюрьмы, мужчина в возрасте, бывший полицейский, имевший в тюрьме репутацию строгого, но справедливого человека.
— Зачем мне такой костюм с абстракционистскими пятнами? — спросил Рептон. — Я не поклонник Хуана Миро.
— Чтобы легче было в вас попасть из винтовки, если вы попытаетесь бежать, — ответил начальник, обладавший повышенным чувством черного юмора. — Первое время вы будете находиться под специальным надзором. Работа и прогулки только под охраной. То же самое касается и свиданий. Каждый день вас будут переводить в новую камеру.
И разъяснил, что последняя роскошь введена из-за пагубного влияния на умы некоторых заключенных романа Александра Дюма «Граф Монте-Кристо»: первое время многие склонны к побегу через подземный ход, подкапывают стены, разгрызают камни и думают, что вполне реально прыгнуть со скалы в море и уплыть из замка Иф.
Действительно, блестящая идея, подумал Рептон, тюрьма Вормуд-Скраббс расположена удобно, километра три-четыре от советского посольства, за сорок четыре года можно было бы и осилить этот проект, правда, неясно, как повели бы себя русские, если бы он неожиданно высунулся из-под посольского паркета. Дипломатический скандал, нервная тряска по поводу чужого гражданина, и вообще, никто в СССР и словом не обмолвился, что в тюрьму засадили советского агента, верно служившего второй родине. Тем не менее стоило перечитать Дюма, и заключенный сухо попросил удовлетворить две его законные просьбы: заниматься арабским языком и выписывать книги из столичных библиотек.
На этом они и распрощались, надзиратель отвел Рептона обратно в камеру и взял на досмотр все вещи заключенного, оставив лишь ночную рубашку и Библию, чтение которой долженствовало внести успокоение в душу преступника.
Утром охранник вернул одежду, сопроводил Рептона в туалет (внутрь, правда, не входил, и заключенный тут же вспомнил мемуары английского разведчика Брюса Локкарта, арестованного ЧК и сумевшего во время стула отделаться от компроматов), а затем провел в швейную мастерскую, где производили брезентовые мешки для почты — дело, полезное для страны и для народа. Там заключенному объяснили все премудрости работы — не так все просто, тут нужно и выбрать соответствующую нитку, и освоить технику сшивания.
Специальный надзор не сняли.
Днем Рептон впервые вышел на прогулку в тюремном дворе, было пасмурно, как в традиционных романах об Англии, свежий воздух напомнил о прелестях свободы и о спецкомандировке в Бейрут, где почти соседствовали теплое море и снежные горы и после плавания с маской среди разноцветных рыбищ можно было встать на лыжи, размять как следует мышцы и потом загорать под неестественно ослепительным солнцем в горном кафе за бутылкой красного «макона».
Гулявших он насчитал всего девять человек, все они были на особом счету и носили абстракционистские костюмы с заплатами, действительно не промахнешься…
— Гордон Лонсдейл, — представился крепко сложенный мужчина с карими глазами. — Я читал о вас в газетах.
Дело Лонсдейла обрушилось на Англию как смерч, и его знали даже школьники: канадец, а на самом деле русский нелегал Конон Молодый, с блестящим английским, в котором явственно звучал канадский акцент, бизнесмен по «крыше», державший на связи агентурную группу на базе подводных лодок в Портленде. Подвели предатели, арестовали внезапно, срок впаяли безумный.
На процессе Гордон держался вызывающе смело, все обвинения отверг и не терял оптимизма: ведь обменяли же в свое время полковника КГБ Рудольфа Ивановича Абеля, точнее, Вилли Фишера на сбитого в СССР американского летчика Гарри Пауэрса. Он попытался утешить такой же перспективой Рептона, хотя знал, что англичане ни за что не поменяют своего осужденного гражданина хоть на десяток шпионов, — чужих граждан пожалуйста! — соотечественники же обязаны нести свой крест до конца, в назидание потомкам.
Пошив мешков для почты он освоил в тот же день и нашел в этом занятии даже прелесть, оно успокаивало, как вышивание по тюлю. Иногда подходили наименее робкие, кое-кто высказывал свое сочувствие или даже восхищение, большинство же просто любопытствовало — после такого паблисити в газетах явление вполне объяснимое. Публика в тюрьме подобралась пестрая и шустрая, некоторые выглядели просто нечеловекообразно к напоминали персонажей страшилок, однако вокруг — Рептона крутилось лишь несколько человек, среди которых был и острослов-ирландец, личность, отмеченная интеллектом и явно неординарная.