Блеск и нищета шпионажа
Шрифт:
Разочаровал многих жаждущих крови и Гарри Маккален, полицейский, опекавший район проживания полковника, — он тоже отмечал хорошее поведение подсудимого и своевременную уплату им квартирной ренты.
Выслушали даже мальчика, который несколько лет назад нашел монету, она выпала случайно из рук, раскололась на две части и явила взору юнца микропленку, которую он честно отнес в местное отделение ФБР, — так что стукачество (или бдительность?) не только советская национальная черта. Микропленку пытались расшифровать, но не смогли, теперь с помощью Хайханена, который, кстати, по пьянке и потерял монету, перед судом появился текст сообщения Абеля в Центр.
Полковник вскоре фактически отказался от первоначальной легенды, ибо, отрицая свою принадлежность к КГБ, он выглядел бы заурядным лжецом, и суд ужесточил бы свой вердикт. Поэтому линию он проводил двойственную: лично не признавал, что связан с разведкой, но и не отрицал заявления защиты о его принадлежности к спецслужбам.
Доновэн потом писал: «Он никогда не признавался, что его деятельность в США направлялась Советской Россией». Однажды адвокат поинтересовался его настоящим именем: «Это необходимо для защиты?» — «Нет». — «Тогда оставим этот разговор».
И адвокат, и подзащитный бились как львы за благополучный исход дела и во многом преуспели, несмотря на всю истерию вокруг процесса. 21 февраля 1958 года был оглашен приговор по всей совокупности пунктов обвинения: 30 лет тюрьмы и 3000 долларов штрафа. Срок свой он отсиживал в Атланте, пользовался популярностью среди заключенных (говорили, американцу Гринглассу, посаженному за шпионаж на Советы, заключенные мочились в пищу), особенно подружился он с бывшим работником ЦРУ, осужденным за шпионаж на СССР почти сразу после войны. Читал в тюрьме Эйнштейна — для его математического ума это было такое же развлечение, как для многих чтение Агаты Кристи, рисовал карикатуры для тюремной газеты и даже подключился к изучению планировки тюрьмы, которую начальство хотело перестроить.
Идея обмена сразу возникла в голове у Абеля и адвоката, последний даже обсуждал ее с шефом ЦРУ Даллесом, который заметил, что любая подобная сделка возможна лишь при публичном признании Советами принадлежности Абеля. Отец американского шпионажа хорошо знал слабые пунктики Системы.
Решили все-таки перебросить кое-какие мосты на родину, и полковник написал по-английски письмо жене, которое Доновэн с трепетом понес в консульский отдел советского посольства в Вашингтоне. Там разыгралась ожидаемая комедия дель арте: «Не знаем никаких Абелей! Это провокация!»
Два раза валяли в консульстве ваньку, отказывались принять письмо, возмущались наглостью посетителей, естественно, сообщали в Москву. Не один день заняла утряска всего этого страшного по своим последствиям дипломатическою казуса, в третий раз — Бог троицу любит — письмо все-таки взяли с обещанием «принять меры», если вдруг по каким-то неимоверным причинам жена окажется на территории СССР, — конспирация в стиле боевой дружины страны дураков.
Разве кому-нибудь могло повредить завершившееся дело Абеля, ведь оно уже шумно выплеснулось на весь мир! Или думали о вечно наивных и простодушных советских гражданах, считавших, что все это дело — происки империализма?
Писал он сдержанно, сообщал о здоровье, о своих занятиях живописью и математикой, просил не беспокоиться, интересовался дочкой. Вскоре пришло подтверждение получения письма — все-таки эпоха Хрущева отличалась от деспотизма Сталина, — затем ответ, завязалась переписка.
История обмена Абеля — это целая бюрократическая эпопея, и, наверное, умер бы он в тюрьме, если бы не сбили в советском небе американского летчика Пауэрса. Между прочим, президент Эйзенхауэр и не думал отрицать факт шпионажа и добавил, что русские тоже этим занимаются: например, полковник Абель.
Пресса тут же подбросила идею: а почему бы не поменять Абеля на Пауэрса?
Но все это произошло гораздо позже, до этого идеи обмена бродили только в головах Абеля и Доновэна. И дело не в том, что в КГБ работали бесчувственные истуканы — таких полно везде в разных пропорциях, просто известна была установка: любое публичное признание шпионажа — подрыв самой передовой внешней политики.
Но истина все-таки торжествует, правда, у нас в стране почему-то с мучительной затяжкой.
Призывам обменять Абеля на Пауэрса в советских верхах вняли, но проформу соблюли в любимых традициях, переговоры сначала вели через немецкого адвоката и в ГДР, и конечно же страшное слово «КГБ» никто не употреблял.
Вообще все хождения Доновэна в ГДР, вся история переговоров и обмена очень напоминают попытки пробить головой наш родной райисполком, пытаясь доказать, что именно три, а не две урны спасут двор от вечного мусора.
Но Доновэну это удалось.
Их обменивали на мосту, разделявшем два Берлина. Так меняются жулики, баш на баш, постоянно ожидая подвоха друг от друга, по обе стороны стояли машины с вооруженными людьми…
Первые годы об Абеле молчали, потом полуоткрыли рты. Кожевников бойко написал роман «Щит и меч» о герое-разведчике, под видом немецкого офицера работавшем в тылу врага, вроде бы об Абеле, хотя достоверно известно, что в то время Вилли Фишер обучал радиоделу молодых чекистов в Москве, радуясь, что его восстановили в органах после увольнения во время чисток в тридцать седьмом. (Хорошо, что не расстреляли.)
Прибыв в Москву, Абель прекрасно понимал, что его карьера не взлетит к небесам, — по правилам, существовавшим в КГБ, нелегалов и прочих, попавших в подобные обстоятельства, брала в жестокую разработку наша контрразведка как потенциальных шпионов — наверное, даже опасался, что его посадят, как в свое время Лео Треппера, вернувшегося из Франции.
Абелю не дали никаких высоких должностей, но отметили наградами и использовали для обучения сотрудников и консультаций.
Он всегда был предельно осторожен и сдержан, привык к жесткой самодисциплине, ко всем правилам кагэбэвской игры. За границей он был одинок и никому не открывал свою душу, да и на родине он верил только своей семье.
Однажды Доновэн не без язвительности спросил у Абеля, почему СССР глушит «Голос Америки», сообщавший о процессе над ним, на что полковник вполне в советских традициях ответил, что «не всегда в интересах народа сообщать о тех или иных фактах» и «правительство лучше знает, что важнее для народа». Возможно, он говорил искренне, хотя его приятель Хенкин вспоминает Вилли, читавшего самиздат и сказавшего на смертном одре своей дочери: «Помни, что мы все-таки немцы…»
Умер он от рака через несколько лет после возвращения, имущества оставил после себя немного: отдельную двухкомнатную квартирку на проспекте Мира и убогую дачу.