Блиндаж
Шрифт:
Как-то под городом Барановичи, где он два дня квартировал у русской хозяйки, он попробовал заговорить с ней, но ничего не понял, кстати, как и она его. Оказывается, как он выяснил позже, этот русский язык имеет еще диалекты, белорусский, например, понять который ему не помог и немецко-русский разговорник, находившийся всегда в кармане его шинели. Он носил его до той памятной ночной бомбежки в Орше, когда Хольц так нелепо потерял сапоги, санитарную сумку и шинель с тем самым разговорником. Правда, сансумку ему вскоре выдали новую, сапоги он добыл у фельдфебеля батальона Зудермана, а вот шинелью с разговорником так и не расстарался аж до этого ужасного боя. Как раз сейчас и то, и другое было бы ему как нельзя кстати. Особенно шинелька.
Все ж пока выручала плащ-палатка — штатная камуфляжная треуголка
Отойдя на три-четыре траншейных колена, обер-ефрейтор осторожно выглянул из-за бруствера — та женщина была уже далеко, может, на самом верху пригорка, теперь она бежала без какой-либо ноши — значит, узелок оставила у этого раненого русского. Интересно, какого она возраста, эта женщина, может, молодая, подумал Хольц. Раненый, должно быть, тоже молодой офицер или сержант, и у них, возможно, любовь, может, такая, как описывается в русских романах Толстого или Достоевского. Это, конечно, здорово, любовь к раненому солдату, она заботится о нем, лечит, носит еду и хранит верность навек. А когда он умрет, она поступит в монастырь и будет до конца своих дней молить за него Бога. Красивая любовь, жаль, у немцев такое не принято.
Хольц отошел по траншее от блиндажа, смелее посмотрел по-над бруствером — на косогор и на широкое раздолье торфяного болота, местами залитого водой. Местность здесь понижалась, было больше стоячей воды, дно траншеи превратилось в грязное месиво, и он далеко не пошел.
Под вечер становилось холодно, в траншеях гулял какой-то особенный траншейный сквозняк, он давно уже пробирал легко одетого обер-ефрейтора. Опять же, сыпал этот надоедливый дождь. Спрятаться от дождя здесь просто негде. Правда, на том фланге, ближе к дороге, было несколько пехотных нор, в которых можно немного укрыться от дождя. Но возле дороги более опасно, чем в этой болотистой местности, и Хольц старался там не показываться.
Прошлую ночь он промучился под разбитой сожженной машиной недалеко от шоссе, там крепко воняло паленой резиной и железной окалиной, и он больше дрожал под своей плащ-палаткой, чем спал. Где ему переночевать сегодня — он просто не мог придумать и с утра слонялся по траншее. Эти русские все же удивительно непрактичные люди, думал обер-ефрейтор: столько ладили оборону, столько накопали траншей, основных и запасных позиций, а крытых блиндажей обустроили всего два. Один разбило прямым попаданием снаряда, и там теперь будет разить от неприбранных, разорванных в клочья трупов, второй вот занят этим раненым. Хоть выкуривай его оттуда гранатой. Или просись у него на ночлег.
Чтобы очень уж не вытыкаться из мелковатой, по грудь, траншеи, Хольц присел в ее не самом сухом месте, заслонился мокрой плащ-палаткой и стал думать о своей горькой судьбе, которую ему уготовила война или, может, больше чем война — его излишне строптивый, неуравновешенный характер. Хотя он знал, что на войне не очень помогали и железные нервы, трезвые головы и выдержка, война всех побеждала своей толсторылой логикой. Уж насколько имел железную выдержку его друг, классный радист Франк, который под носом у русских корректировал артиллерийский огонь, он имел железный крест и три дня тому погиб от русского снаряда. Второй его друг и земляк Кристоф Шмидт, спокойный гренадерский унтер-офицер, в прошлом студент коммерческого факультета, тоже кончил куда уж хуже: после тяжкого ранения ему ампутировали обе ноги, и теперь он ездит в инвалидной коляске по улицам своего Оберхаузена. Что же касается толстокожего саксонского битюга, их командира батальона гауптмана Линхарда, то его ненавидел весь батальон и особенно он, обер-ефрейтор Хольц. Из-за этой самой своей нелюбви к гауптману он, Хольц, и очутился в своем нынешнем драматичном положении.
Таких, как Линхард, полуграмотных солдафонов-выскочек в предвоенные годы появилась уйма в вермахте, где они стали главной опорой нацизма, так как были свободны от груза морали, образованности или хотя бы какой-либо минимальной культуры и молились только одному идолу — фюреру. И пускай бы себе молились, пожирая один одного, но для войны им этого стало мало, понадобилась пропасть людей иных сортов — запасников, коммерсантов, интеллигентов, которых они не воспринимали как солдат, а потому и как людей тоже. Хольцу еще повезло, он был только относительно подчинен этому Линхарду, поскольку как обер-ефрейтор санитарной службы имел некоторую независимость в батальоне. Во всяком случае, по подчиненности это далеко не настолько, как для любого командира штурмовой роты. Тем не менее, и ему доставалось от тупорылого саксонца, в прошлом мельника и кайзеровского фельдфебеля, который только при нацизме дотянулся до офицерского чина.
Возможно, два дня тому назад Хольц поступил не по-христиански и, наверное, нарушил присягу, но, посланный адъютантом Прошке вытащить с поля боя раненого гауптмана, он вдруг подумал: а если не тащить?.. Линхард лежал в канаве с распоротой, окровавленной брюшиной, жить ему оставалось немного. Бой был ужасающим, и Хольц еле дополз до гауптмана под адским огнем русских “максимов”, а тут еще ползти с ним обратно… К тому же, этот Линхард был с центнер весом и метра два ростом. И как было далеко не атлетического склада Хольцу волочь его два километра до торфяника? Двое тех, что попытались это сделать, лежали рядом, уткнувшись пробитыми головами в придорожную траву. Хольц торопливо перевязал рану тут же потерявшему сознание офицеру и, подождав, пока немного стихнет русский огонь, ползком двинулся по канаве назад. Он рассудил, что до вечера русские здесь пройти не дадут, а Линхард вскоре отдаст концы, не потребуется никуда его волочь.
Кое-как выбравшись из-под огня на батальонный КП, он бодро доложил адъютанту, что гауптман Линхард, к сожалению, мертв и эвакуировать его в тыл пока нецелесообразно. Каково же было удивление обер-ефрейтора, когда через пару часов фельдфебель Шнитке, этот рыжемордый мясник из Тюрингии, приволок живого еще гауптмана, и тот, прежде чем окочуриться, пожаловался на него, обер-ефрейтора Хольца, что тот нарочно не эвакуировал его из-под огня. Адъютант тотчас же приказал арестовать обер-ефрейтора, но пока в лихорадке боя искал для него конвоиров, Хольц не стал ждать. Сразу поняв, чем для него это кончится, он украдкой выбрался из КП на торфяник, нашел порядочную ямину с водой, под берегом которой и просидел до вечера, напряженно обдумывая свое положение, но так и не придумал ничего.
Батальон тем временем выбил русских с их обороны и стянулся на шоссе. Хольц тогда пробрался с торфяника в пустую русскую траншею и засел тут, не зная, что делать дальше. Вернуться в батальон он не мог, для батальона он стал уже дезертиром, пробираться в тыл было более чем опасно; видно, сдаться русским в плен — было единственным, хоть и далеко не самым для него лучшим исходом.
Но где те русские? И как добраться до них? В боевой полосе его в первую очередь схватят свои же, немцы, тогда будет позор, военно-полевой суд, может, даже расстрел. На вечное горе его мягкой ласковой матери. Об отце, довольно крутом по характеру человеке, он боялся даже подумать: у отца определенно будет сломана вся его университетская карьера с недавно заслуженным профессорским званием. Он уже знал о новой традиции наци: в подобных случаях жестко взыскивать не только с непосредственного виновника, но и со всей его родни. Как же об этом он не подумал раньше?.. Но разве он предполагал, что этот саксонский боров окажется таким живучим даже при своем смертельном ранении? Теперь ему черт знает что делать дальше.
Может, лучше застрелиться?
Но застрелиться он, наверное, успеет, парабеллум всегда под рукой, в твердой кожаной кобуре. Только что пользы от пистолета, когда здесь пустая разбитая траншея и нигде ни куска хлеба, ни сухаря, ни галеты. В траншее сплошь пустые стрелковые ячейки, села ж вокруг сожжены, жители их покинули, куда-то разошлись. Третий день он ничего не ел и отощал так, что не успевает подтягивать на животе отвисающий с пистолетом ремень. Да еще эта санитарная сумка с полевым комплектом медикаментов. Сумку он уже едва таскал на плече, все намеревался где-нибудь бросить, да почему-то не бросал, нечто останавливало его, будто знал, что она еще послужит. Теперь, подвинув ее на колено, Хольц неожиданно подумал: а что?.. А что если он заявится в тот блиндаж как медик и поможет русскому? Ведь если тот ранен, вряд ли ему обойтись без медицинской помощи, которой здесь ждать больше неоткуда. Русская женщина — конечно же, не врач.