Ближе смерти и дальше счастья
Шрифт:
Деайним делает первый шаг. Глаза по-прежнему закрыты. Касаться стены только одной рукой бессмысленно. Лабиринт имеет несколько этажей, и провалиться в какую-нибудь ловушку — раз плюнуть. Деайним идет очень медленно, бесшумно ступает в своих мягких сапогах. Поганый мир, Дени, уж поверь ты мне. На Земле ты был бы классным геометром. Или еще кем-нибудь в этом роде. Это ж надо же. Такое пространственное воображение. Перед мысленным взором Деайнима не что-нибудь, а сама Звезда моряков, она движется рядом с ним, а за ней тянется светящаяся нить, только смотать на обратном пути. Нить не гаснет, и Одри отлично видит уже пройденный путь. Если Деайним останется жив, обратную дорогу он найдет. И на том спасибо. Если останется жив.
По-прежнему вперед, и все так же медленно. Теперь постоять чуток. Весь в холодном поту. И сердце — ишь как колотится! Еще не сросшимся ребрам подобные штучки не на пользу. Если ты — любитель острых ощущений, пихни себе в рот ложку лазебарного соуса. Дешево и сердито. Шум! Нет, просто в ушах шумит.
Деайним выпрастывает из-под боевого корсета край своего полотнища. Идет дальше, все теми же мелкими беззвучными шагами. Полотнищем он осторожно помахивает — вверх, перед собой, под ногами, шаг. Вверх, перед собой, под ногами, шаг. Неглупая идея. Минут через семь полотнище захватывает какой-то клацнувшей дрянью. Деайним, присев на корточки, промахивает другим концом полотнища все вокруг. Еще что-то клацает, но на сей раз впустую. Когда темнота перестает лязгать и брякать, Деайним ощупывает капкан самыми кончиками пальцев. Одри из принципа отгоняет мысль, каково бы пришлось Деайниму, попади он в эту кошмарную штуку ногой. Ведь не попал же. Деайним высвобождает защемленную ткань и движется дальше. Некоторое время все вроде бы хорошо, но Деайним страшно напряжен, и недаром. Обмахивание вроде ничего не дает, но на очередном шаге ступня ощущает какую-то неоднородность пола. Неровность, что ли. Деайним молниеносно падает и откатывается назад, сломанные ребра издают нечто протестующее, скрип — не скрип, но зато очередная пакость пролетает наверху, рикошетирует от противоположной стены и тяжко бухается у ног. Вот и славненько. Здесь мы имели ловушку охотничьей тропы: ты на нее наступаешь, а из самострела в тебя летит стрела. Или там дротик, копье — какая разница. Только Деайним — не олень, а летело, судя по звуку, ядро. Вот теперь мы переползем… стоп, он что, спятил? Зачем так старательно ощупывать ловушку? И ядро? Ладно, ты прав, я согласна с твоей идеей, только иди, ради всего святого. Иди. Иди же. Можно только вызывать у него соответствующую реакцию — страх, нетерпение, — но нельзя ему сказать. А как бы хорошо. Иди же, Дени. Пожалуйста, Мне страшно. Я так хочу, чтоб ты скорее вышел отсюда. Молчи, дружок Одри. Ты ведь не оратор. Ты — наблюдатель.
Еще одна пятиминутная вечность разрывается тихим-тихим звуком. Вот теперь, похоже, и Деайниму страшно. Легкий, шипящий полусвист-полузвон, только очень тихий, Змея. Деайним застывает. Может, все и обойдется, если не подавать признаков жизни. Одри внутри себя издает такое же шипение. Вот уж тут извини. Многие земные змеи могут найти жертву по ее теплу — инфракрасные лучи чуют. А у летучих мышей — ультразвуковой локатор. Насчет ультразвуков и инфралучей, Дени, ты все равно ничего не поймешь. Но лучше бы тебе исходить из того, что это милое создание тебя видит.
И вот тут Одри допустила свое первое нарушение. Не заботясь ни о чем, она взялась за мыслеблоки Деайнима и сформировала из них: «Видит. Видит». Свою мысль она передавать не стала, уже за одно это ее могли бы отчислить из наблюдателей. Она поступила еще того хуже. Прооперировала чужую мысль. И дай-то бог, чтоб носитель не понял. Правда, ему сейчас не до того, но только бы не понял, И все же Одри не раскаивалась в своем поступке. Ни тогда, ни потом. Ее вмешательство спасло Деайниму жизнь. Вместо того чтоб ждать, пока змея уползет, он принялся ждать, когда она нападет. Бросок был почти беззвучным — так, журчание чешуи взметнуло пыль, но Дени уловил направление звука, отпрянул, только руки его коснулся мгновенный холод, рука сжалась, холод бешено рванулся из ладони, рывок немедленно перехвачен другой ладонью, она едва смыкается, значит, перехвачено правильно, у самой головы, да здравствует каторга, ура, риалот, жми, жми сильней, твои руки теперь не для алоты, но задушить они могут. Сказать, как всегда, легче, чем сделать, тело змеи так и бьется, то шлепая по коже сапог и корсета, то в кровь обдирая руки и грудь. По страшной иронии судьбы змеиный хвост захлестывает шею Деайнима, сильный удар по сонной артерии, Деайним обмяк, но ладонь его не разжалась, напротив, дикий страх стиснул пальцы и вдавил глубоко, так глубоко, что покрытая чешуей кожа лопнула под ними, холодная мускулистая петля на шее дернулась и бессильно повисла. Вот она, суть твоего страха. Петли ты боишься, Дени. Так боишься, что рука твоя сделала невозможное. Змеиная шея раздавлена в кашу, и каша эта лезет сквозь судорогу пальцев. Кровавая мезга стекает на пол. Деайним с трудом разжимает руку. Бряк. Змея упала. Надеюсь, она здесь одна.
Эти четыре слова устало отдались в голове Деайнима. А Одри истерически хохотнула. Не мертвая змея ее развеселила (фу, гадость!). Насмешило ее то, чего Деайним знать не мог: эти четыре слова родились в ее и его рассудке одновременно, звук в звук.
Дальше тоже было интересно, но как именно, Одри не очень помнила. По двум причинам. Во-первых, она уважала Деайнима. Довольно долго она была занята только этим и ничем другим. Когда же она отуважала своего носителя на полную катушку, он успел пройти три-четыре ловушки, Одри понятия не имела — какие, раз не помнит, сколько их всего было. Во-вторых, пройдя эти ловушки невредимым, Деайним сел на пол передохнуть. Бедняга. Поганое же ощущение — страх. И стыдное. Бояться стыдно. Поэтому Деайним думает старательно преинтересную думу. Одри отлично разбирает ее. Когда человек и в самом деле думает, делает он это чрезвычайно быстро, отрывочно, то словами, то образами, много ли он сам понимает, о чем думает и зачем. А вот если внушает себе… тут уж дословно, добуквенно, со всеми запятыми, и голос собственной мысли звучит чуть извне. Хотя это и собственный голос. Так и только так имплантируют себе свою, но чужеродную мысль. Как сейчас, например. Я не боюсь. Нет, я боюсь, но чего ты боишься, Деайним Крайт? Что может с тобой случиться? Петля, пытка, потеря рассудка. Подумаем. Смерть не будет для меня нежданным ужасом, даже если настанет нежданно. Прямо вот-вот. Я знаю, на что иду. Во всем и всегда — знал. Смерть вошла в мои жизненные планы давным-давно. В смысле несвоевременная смерть по чужой воле. А смерть вообще — ясное дело, все там будем. И потом, как вспомнишь каторгу и те же пытки или возможное сумасшествие, так уж лучше сразу и не мучиться. Так что не смерти я боюсь. Нет, конечно, досадно будет все равно. И если меня… да, биться буду, может, даже кусаться. Инстинкт жизни, конечно. Тот, что заставляет самоубийцу зажимать вены, хотя уже поздно. Пока жив, есть надежда. Но, несмотря на непоправимость, смерть — не худшее, что бывает в жизни. А что хуже? Пытки. Да. Безусловно. Но это со мной уже было, это мы уже распробовали. Зато, пока еще пытают, а не вешают, опять же жив, и есть надежда. Так что и пыток не боюсь. А если изуродуют? Это они могут. Запросто. Или искалечат. Мгновенный образ чудовищного обрубка, слепого, немого, едва не возвращает мысль к началу. Вот это ужас настоящий. Однако обрубок этот еще жив. А главное, голова работает. Значит, еще можно жить на благо великой цели. И с людьми связаться, и мысль им свою передать. Даже если для этого придется вставить перо в задницу. Все кошмары и бытовые тяготы подобной жизни — а последние, пожалуй, похуже первых будут — отсекаются от мыслей вполне сознательно. Позавидовать впору. А если паралич? Паралича не будет. А если, предусмотрительный ты мой, этот кусок мяса, наделенный разумом, все-таки в придачу разбивает паралич? Главное, разумный. Значит, можно все же что-то придумать. Значит, и не этого я боюсь. А если еще и разум потерять? Сумасшествие. Вот это и вправду страшно. Хотя, с другой стороны, ежели я спятил, я же не пойму, что спятил. А значит, и не страдаю. Неприличность безумия — штука чисто условная, меня она волновать не будет. Выходит, я и не этого боюсь. Тогда какого же черта, Деайним, что еще может случиться? Могут выставить предателем перед друзьями? Не поверят. А поверят, так не друзья. Хуже, если поверят посторонние, но тут открывается бескрайний простор для комбинаций. И все станет на свои места. Жизнь, правда, будет опасна, но опасности перечислены выше и сочтены несущественными. Это все не причины для страха. Родных у тебя нет, Деайним. Горевать о тебе будет некому. И терзать тебя самого их муками не смогут. Так чего же ты боишься, Деайним? А ничего ты не боишься. Ничего я не боюсь. Липкий пот, слабость, тошнота, мерзкое чувство в кишках — это вовсе не страх. Это просто так.
Деайним встает и идет дальше. Липкий пот, слабость и так далее все еще имеют место, но это не страх. Ему уже не страшно. Хорошо, когда есть время подумать и перебороть себя. Не всегда так везет. Чаще бывает, что испугаться время есть, а в себя прийти — не очень. Молодец, Дени. Одри собирается вновь зауважать Дени, но ее отвлекает довольно неприятное ощущение. Вонь.
Жуткая вонь. Не хлопнуться бы в обморок. Сколько же дней этот несчастный гниет здесь? Может, и немного. Жара ведь. Деайним снимает головную повязку и через нее ощупывает труп: полотнище здесь не поможет, в случае чего не предохранит. В случае — чего? А ведь лежит покойничек головой к выходу. Случайно? Едва ли. Превозмогая отвращение, Деайним стегает повязкой, внимательно вслушиваясь. Снова прощупывает через кожу повязки. Вот оно. Очень осторожно, стараясь даже кончиком пальца не коснуться трупа, только повязкой снимает с его руки Браслет. Надеть его на руку. Нет. Нет! Осторожно держа добычу, положить ее на расстеленный край полотнища. Завязать в узелок. Узелок — в вытянутую руку, чтоб не касался тела. И вперед. Деайним осторожно перешагивает через труп. И, сматывая мысленную нить, движется к выходу, аккуратно обходя уже обезвреженные ловушки. Особенно змею. Было бы глупо наступить на ее мертвую голову. «Убиваю даже в смерти». Откуда это? Не важно. А ведь недалеко, оказывается, ушел. Просто казалось, что далеко, а теперь, на безопасном обратном пути, ясней ясного, что нет, что совсем чуть-чуть и продвинулся. Стук в то место стены, где положено быть выходу. Шум. Опущенные веки алеют. Все, теперь можно открыть глаза. Свет. Ослепительный. Изумленные зрители. Изумленный служитель развязывает узелок. На Золотом Браслете пылает издевательский огонь. Но ему этот огонь кажется теплым, милым и уютным. Потому что этой дьявольской игрушке не удалось обмануть его там, в темноте. Внутри Браслета — отравленная игла, золотая такая, с желобком для яда. Какой же я молодец, что не надел Браслет, повинуясь самодовольному торжеству. Не то бы мне каюк. А ведь предчувствия не было никакого. Просто однажды получил по кумполу в миг, что называется, наивысшего торжества. И с тех самых пор привык не торжествовать, не расслабляться и вообще не распускать слюни оттого только, что моя взяла. Коварная вещь — победа. Побеждать еще уметь надо.
Растерянные восторги отзвучали, награждение выплачено, Браслет обезврежен и охватил руку повыше локтя, первая монета разменяна, омовение совершено. Новое полотнище и новая повязка охватывают еще пахнущую водой кожу. В зеркало Деайним не смотрелся, и Одри пытается представить себе его вид, исходя из его ощущений. Дикий мартовский кот в кровопролитной дуэли разогнал всех своих соперников, пожертвовав ухом: киса завоевана, утро наступило, кот после ночи любви и боев отдышался, вылизался и теперь, небрежно гордый, утомленно щеголяет шрамами, мурчит, цедит: «А я что, я же ничего», — будто и впрямь так думает. Образ банален, но неплох.
Тем более что кисы и впрямь завоеваны. Какими глазами на Деайнима девицы пялятся — невозможное дело! Деайним одновременно доволен и зол. Одри ныряет поглубже. Так. Истоки злости ясны. Ничего себе высшие существа эти девушки. Некоторое количество физической красоты и общепризнанная, напоказ, храбрость — и все, они уже готовы, бери их тепленькими. Другие достоинства и таланты их не касаются. Деайним не обделен красотой и храбростью, но он хочет, чтоб его любили, и любили не только за рожу и репутацию. Другие таланты пока остаются невостребованными. Эх, Дени… наивно мыслишь, но возмущение твое я понимаю. При здешних-то верованиях…
Вначале не было ничего. Даже пустоты. Потом одновременно с пустотой возникла великая и пресветлая богиня Аят. К ней пришел прекрасный демон Айт (откуда он взялся, если ничего не было, непонятно, но допустим) и предложил создать людей. Богиня согласилась. Далее идут подробности совершенно непечатного свойства, но для мифов это дело обычное. В результате Аят родила людей. И почувствовала, что ее светлая сила убыла. Тогда прекрасный Айт пришел снова, и его черная сила прибавилась. Аят стала с ним бороться, но не смогла его победить, однако демон тоже не мог победить богиню, ибо силы их стали равны. Аят поняла, что часть ее силы забрали не только рожденные ею люди, но и коварный демон. Айт, уверившись в паритете, стал убеждать Аят родить землю, иначе людям негде будет жить, и они умрут. Довод справедливый, но если бы Аят поддалась на уговоры, ей снова бы пришлось поступиться силой не только ради земли, но и отдав часть ее хитрому любовнику. Людям будет где жить, но они останутся в полной власти демона, отобравшего у нее жизнетворное начало, и она не сможет им помочь, впав в ничтожество. Но если не родить землю, люди умрут. Аят стала оплакивать своих детей. Слеза из глаза пресветлой богини была такой большой, что из нее возникло море. В море жизнедающая Аят совершила омовение. Опять-таки чушь. Омовения совершают во имя того первого омовения Аят в слезе, но в честь чего она-то омывалась? Ведь омовение без имени высших сил недействительно и не помогает. Обычная мифическая нелепость. Суть в том, что купание Аят вышло страшно продуктивным. Из грязи, омытой с ее тела, вылепилась суша, и люди стали жить на ней. Так что богиня, не отдавая силы, добилась-таки своего и не уступила прекрасному Айту всю власть над миром. Самое большое — разделила. И не забыла отделить себя от него землей и водой. Айт не мог смириться с унижением. Далее следуют разные варианты, подлинным Одри не считает ни один: где недостает эдакой замшелой наивности, свойственной всем мифам, где в избытке присутствуют откровенные наслоения позднейшего романтизма. Словом, Айт разбился на части, и его части вошли в мужчин. Поэтому женщины, унаследовавшие от Аят способность давать жизнь, вынуждены делиться с этими воплощениями Айта своей магической силой.
Миф Одри, в общем, нравился. Аят, похоже, любила прекрасного демона. Эта деталь придавала оригинальность истории, чьи следствия были менее приятными, чем она сама. Выше всего, исходя из легенды, на общественной лестнице стояла девственница, полная нерастраченной силы Аят. Следом шел женатый мужчина, испивший этой силы. Далее — жена и мать, пользующаяся если не властью, то уважением, ибо хотя силы Аят в ней почти больше не осталось, зато она отдала ее мужу и возродила в детях. И ниже всех — холостые мужчины, отщепенцы, парии. Если не найдется дочери Аят, что возьмет их в мужья, — дело дрянь. Проститутки, конечно, были и в этом мире. Но относились к ним с сорокократно усиленным презрением, на других планетах такое и не снилось. Добровольно отдавать священную силу за деньги… как бы вы отнеслись к кардиналу, который сидит на рынке и торгует Телом Господним на развес? Профанация, кощунство самое нестерпимое, ужасное. Так что шлюхи в этом мире ценились еще дешевле холостяков. Убить такую — что на муху наступить.