Ближнее море

Андреева Юлия Игоревна

Как и в первый раз, Рейн взял ручку и буклет и, не задумываясь, сделал приписку:

«Трясет от любви! Евгений Рейн».

Горлит, или А судьи кто?

В советское время вопросами, что можно и что нельзя издавать, занималась государственная цензура. Местные цензурные организации носили звучное имя Горлита. Горлиты стояли на страже сохранности государственных тайн, но и сами, в свою очередь, представляли собой достаточно странные засекреченные конторы.

Все рукописи

перед изданием, включая авторефераты, вся печатная продукция должна была пройти через горнило Горлита, после чего выносился вердикт, оспорить который оказывалось проблематично уже потому, что посторонних в этой конторе не жаловали. Сотрудники же таинственного Горлита в прения с отвергнутыми авторами не вступали. Тут захочешь – концов не найдешь.

Исключением из общих правил являлись авторефераты диссертаций, и соискатели ученых степеней могли ожидать вызова в Горлит, где им высказывались претензии и пожелания.

Одним из таких авторов был давний знакомый Бориса Федоровича Сергеева, с которым тот в детские годы состоял в кружке юных зоологов при Ленинградском зоопарке. Звали знакомого Вадим Евгеньевич Гарут. К тому времени он успел закончить университет и аспирантуру при Институте зоологии, написать диссертацию и отнести ее автореферат в Горлит.

Отнес, отдал, расписался где нужно и уже было приготовился ждать долгие недели и месяцы. Но вызов пришел неожиданно скоро. Буквально за время, что Гарут добирался от Горлита (угол Садовой и улицы Ракова) до института – всего лишь четыре трамвайных остановки. Тишину приемной директора института разорвал телефонный звонок. Звонивший требовал, чтобы Гарут явился в Горлит уже завтра.

Ситуация, мягко говоря, волнующая. Чего такого крамольного, запрещенного, подозрительного усмотрели строгие цензоры? Да и когда они успели хотя бы пробежать автореферат глазами? Что будут спрашивать? Или возможно, что там уже будут ждать не работники Горлита, а…

Переволновавшись (и перетрусив), Вадим Евгеньевич отыскал телефон своего давнего знакомца, фронтовика Сергеева, и попросил его съездить в Горлит вместе.

Как говорят о Борисе Федоровиче, на войне он разучился чего-либо бояться, а значит, мог вынести и убийственный Горлит.

Сказано – сделано. На следующий день к девяти утра приятели стояли перед дверью конторы.

«Помню узкий пустой коридор. Слева окна во двор, справа двери с прорезанными в них крохотными окошками. Все закрыты. Тишина».

Сергеев как человек, побывавший не в одной военной передряге, шел впереди, за ним семенил перепуганный Гарут.

Они уже успели добраться до середины коридора, когда Сергеев, не поворачиваясь, спросил:

– В какое окно нам назначено?

Его голос разнесся эхом по пустому коридору. Тут одна из дверей распахнулась, и перед приятелями предстал, улыбаясь во весь рот, еще один бывший кружковец – Пьер Уткин, как называли его в зоопарке.

– Ребята, вали сюда! – весело закричал он, распахивая перед ошарашенными гостями дружеские объятия.

Как выяснилось, автореферат Гарута достался на просмотр и рецензирование именно ему. Заметив знакомую фамилию, Пьер решил воспользоваться случаем и как можно скорее встретиться с давним знакомым.

Пьер, а на самом деле Петя Уткин, был инвалидом детства, из-за перенесенного полиомиелита его левая рука и нога были полупарализованы. В школе он учился еле-еле, не оставаясь на второй год исключительно благодаря заступничеству кружка юных зоологов, а возможно, и из жалости.

В зоопарке он и не думал подходить к зверям, ограничиваясь общением с пони и осликами, к которым в конце концов и был приписан – катать детишек по кругу, ввиду его явной непригодности к чему бы то ни было еще.

Любопытно, что человек, не усвоивший толком программу средней школы, занимал ответственное место в Горлите, решая судьбы рукописей и написавших их писателей и ученых, отвечая на вечный гамлетовский вопрос «быть или не быть?», вечный вопрос бытия «жить или не жить?».

Гость из бездны

– Была такая история, – Андрей Дмитриевич Балабуха поглаживает мягкую шкурку золотоглазого кота Бегемота. Тот сладко зевает, делая вид, будто собрался спать, но одно ухо торчком. Слушает. – Была такая история, печальная история, даже немного трагичная. Георгий Сергеевич Мартынов начал писать роман. Хороший роман, утопический, фантастический роман. Опять же сейчас, может, он не так хорошо смотрелся бы, но тогда… Действие отнесено в далекое будущее.

Написал пробу, приволок в «Детгиз». А там дура редактриса глянула и говорит:

– Да что вы, никому такого не нужно, кто это будет читать? Сейчас нужно писать как Жюль Верн. Что-нибудь вроде космического Жюля Верна сделаете?

– Сделаю, – сказал Георгий Сергеевич. Бросил свой роман, сел и написал «220 дней на звездолете».

Опубликовали.

И тут выходит «Туманность Андромеды» Ивана Антоновича Ефремова. Как раз вещь такого же масштаба, такой же направленности, что и у Мартынова.

В итоге Георгий Сергеевич пролетел.

И теперь говорят, что современная фантастика началась с Ефремова. А могла бы с Мартынова.

Его вещь вышла года через четыре после Ефремова, но такого резонанса, естественно, не вызвала.

Странно это как-то звучит. Хотя, возможно, это для меня странно – сказывается разница поколений. Плохо себе могу представить сам факт, что писателю кто-то говорит: это пиши, а это не пиши. Но тогда это было в порядке вещей.

Мокутеки – цель

Знакомый дал посмотреть фильм о том, как изготавливаются самурайские мечи. Динька внимает с открытым ртом и выпученными глазками. По окончании изрекает: