Близкие люди
Шрифт:
— Короче, так, Паша, — перебил его Чернов таким тоном, что как-то сразу Степану вспомнилось, что Черный в недалеком прошлом — боевой офицер, по слухам, расчетливый и беспощадный, — Муркина я не убивал. Петровича я тоже не специально до инфаркта довел. Если тебе надо кого-то ментам сдать, сдавай меня, а ее оставь в покое. Договорились?
Свинцовая боль в Степановой голове замерла где-то на уровне висков. Замерла скорее всего от изумления.
— Кого — в покое? Сашу?!
— Да, Сашу, — подтвердил Черный все тем
— Ну да-а, — протянул Степан, помолчав, — конечно. Как это я сразу… Выходит, ты из чистого благородства тетрадь попер, а, Черный? Просто потому, что на тебе от благородства и великодушия пробу негде ставить, да?
— Я тебе в морду дам, — сообщил Чернов в сторону подоконника, — мало не покажется.
— Ну дай, — разрешил Степан вяло.
— Ну и дам, — пообещал Чернов, но тоже без энтузиазма.
Вдоволь посмотрев по сторонам, они встретились глазами и сразу же отвернулись друг от друга.
— Этот козлина, который в котловане помер, он же ее шантажировал, — сказал Чернов через некоторое время. — Это он с нее в последний раз должен был бабки получить. И не получил.
— Не получил потому, что его кто-то в котлован столкнул, — продолжил Степан, — переоценил Муркин свои силенки. Кто-то решил, что до конца жизни платить не станет, и того… прикончил его. Очень даже качественно прикончил. Все решили, что это несчастный случай.
— Один ты сомневался, — проговорил Чернов язвительно. — Дернул тебя нечистый сомневаться!..
— Но остался кто-то еще, кто тогда ей звонил, — продолжил Степан, не слушая Чернова, — и тот, второй, в курсе всех муркинских дел, потому что она тогда сказала, что надеялась, что все кончилось, а оказывается, ничего не кончилось! Я тебе сам про это рассказал. Ты сложил вместе тетрадку, звонок и то, что она про ментов все время выспрашивала и про то, своей ли смертью Муркин помер, получил правильный ответ и решил, что ее сию минуту отволокут в КПЗ. И такое благородство в тебе взыграло, и такие чувства добрые, которые ты лирой пробуждал, и такое великодушие тебя охватило, что ты побежал на Дмитровку и тетрадь из сейфа упер!..
— Да не благородство, твою мать!! — заорал Чернов и вскочил, двинув стол так, что бронзовое чудище неторопливо зашаталось, сдвигаясь все ближе и ближе к краю, качнулось в последний раз и с тяжелым стуком грохнулось на пол. Покатилось и замерло где-то под креслом. Степан и Чернов проводили его глазами.
«Вот и конец всей прежней жизни», — подумал Степан.
Время вышло. Времени больше нет.
— Я ее люблю, — сказал Чернов громко и ясно, — и мне наплевать на то, что она там натворила. Я ее люблю, и я ее прикрою. Ясно тебе?
— Ты… что? — переспросил Степан осторожно. — Что ты придумал,
— Я ничего не придумал, — ответил Чернов раздраженно, — если ты ни черта не понимаешь, можешь катиться к чертям собачьим. Я все равно ее прикрою. Не было никакой тетради. Она тебе по пьяни приснилась. Тем более ты в офисе всем громогласно объявил, что у тебя из сейфа ничего не взяли. Муркин никого не шантажировал. Саша по телефону ни с кем не разговаривала. В ночь убийства она была со мной. Я с ней спал.
— Вранье какое! — сказал Степан весело. Ему почему-то сильно полегчало.
— А хоть бы и вранье! Ты все равно ничего не докажешь. И Никоненко твой ничего не докажет!
— Ну ты, блин, даешь, Черный! А я себе всю голову сломал, какого х… ты во всю эту бодягу влез! А оказывается, по большой и чистой любви.
— Да, — подтвердил Чернов, — по ней.
Он говорит правду, понял Степан.
Он действительно любит Сашу.
Он никого не убивал. Он все тот же Черный, который хоронил Степанову мать и крестил Ивана в крошечной церковке на улице Неждановой. Кто-то другой — не Черный! — затеял всю эту бодягу. Скорее всего кто-то достаточно близкий, но не такой близкий, как Чернов.
Господи, спасибо тебе!
В голове стало легко и просторно, как будто оттуда вынесли что-то громоздкое и тяжелое, что стояло прямо посередине, мешая нормально жить. Его не смущало даже то, что, по большому счету, ничего не изменилось. Все осталось таким же тяжелым и скверным, как утром, и все-таки, все-таки совсем не таким…
Степан тяжело поднялся со стула и подошел к креслу.
Наклонился и стал шарить. Бронзовое чудовище закатилось далеко, просто так не достать. Степан, кряхтя, встал на колени и полез под кресло.
— Слушай, Черный, — сказал он оттуда, — может, нам с ней просто поговорить, а? Ну, просто спросить, что все это означает? Что-то мне худо верится, что Сашка среди ночи едет в Сафоново, подкрадывается к мужику, толкает его так, что он падает, да еще точненько виском на плиту. И сразу отбрасывает копыта. Не зовет на помощь, не стонет, не орет. А?
С чудищем в руке он выбрался из-под кресла и сел на пол.
— Смотри-ка, — сказал он удивленно, — они даже не разбились. Только почему-то не идут.
— Идут, — возразил Чернов странным спазматическим голосом, — они идут, Паша. Просто ты их держишь вверх ногами.
— Ты катайся, — прокричала Ингеборга, — а я посижу немного! Что-то я устала! Я вот тут на лавочке посижу!
— Ладно! — издалека согласился великодушный Иван. — Только вы все равно на меня смотрите, хорошо?
— Хорошо! — пообещала Ингеборга, подруливая к лавочке.
Непривычные ноги закаменели в икрах, как будто она долго лезла в гору. Худая Иванова спина и синяя кепка «Рибок» скрылись за кустами и снова возникли с другой стороны аллеи.