Близнец

Ким Анатолий Андреевич

Итак, моя любовь встретилась с моей смертью в самом конце 90-х годов в Москве.

Мы увиделись с Мариной М. в холле гостиницы «Космос», куда она пригласила меня по телефону. Встретившись, мы пошли, как это положено во всех цивилизованных странах, в ресторан, тут же при отеле, и там поговорили за обедом. Я не могу описать тех чувств, что охватили Василия и Марину, потому что ничего не знаю о них, могу лишь припомнить немногое из того, о чем они говорили, хотя и тут не ручаюсь за точность: ведь все я передаю вам словами самого Василия, которого уже давно нет на свете. Итак, по его словам, разговор шел в классическом ключе «а помнишь…» — на этот раз в ностальгически-мстительной тональности

со стороны Марины М. и лирико-оправдательной с моей. Я другого, признаться, не ожидал от нее, потому что слишком ясными и весомыми были ее аргументы и слишком жидкими мои собственные. А мне уже становилось скучно — и с каждым днем все скучнее просто жить на свете, не надеясь больше услышать что-нибудь иное, нежели подобные вопросы и ответы. А похоже было на то, что век кончается и второе тысячелетие от Рождества Христова уже завершается, а разговоры будут все те же…

— Помните, вы откровенно говорили мне, что я никчемная дурочка, никому на свете не нужная?

— Что вы, побойтесь Бога! Я говорил, что в этом мире все для вас было чужое, вы совсем другая, чем та, которую из себя представляли.

— А кого, интересно, я из себя представляла?

— А вот ту самую никчемную дурочку, заурядную лимитчицу, которой ничего не светит. Но вы были как очарованная. Поэтому я и полюбил вас.

— Очарованная — чем?

— Ничем, пожалуй. Просто вы, Марина, были как шпионка из другого мира, параллельного, подосланная в наш…

— Да, вспоминаю эти ваши пассажи… И я молчала в ответ, действительно, как дурочка. Да и кто я была на самом-то деле, Василий? Тупая лимитчица, никому не нужная. Это правда, голубчик. Однако на кой хрен мне нужно было выслушивать такую правду? Ведь это лишало меня веры в свои силы. Вам такое не приходило в голову, Вася?..

— Признаться, нет. Я вас любил, как мог. Как могли любить все советские люди — без денег, без надежд, обремененные семьей.

— Ты? Советский?.. Без денег? Да ты что, Василий? Уж и впрямь держишь меня за дурочку.

— А что? Кто я был, по-вашему?

— Барчук. Советский барчук, сын дипломата. Знал себе цену, слишком хорошо знал. И мне знал цену. Поэтому легко бросил меня, когда этого захотелось. Помнишь?

— Я помню, что это стоило мне дорого…

— Не представляю!

— Марина, а вы-то хоть знаете, каким образом попали в Америку?

— Может, знаю. Но не скажу вам.

— Да я-то знаю!

— Ну и что скажете? За сколько вы меня продали Америке?

— Не продавал я вас.

— Продали. Неплохой бизнес сделали.

— А вы?

— И я сделала неплохой бизнес.

Они поехали прогуляться на Рублевское водохранилище, а оттуда — ко мне на дачу в поселке К., что по Киевской железной дороге.

Там были старые дачи с большими еще участками — ихтиозавры великого дачного номенклатурного периода, вынесенные на брег советской действительности еще рублевыми потоками, а не шумными валютными, преимущественно мутно-зеленого цвета. Бессмысленно описывать, как выглядело последнее место действия этого романа, это будет скучно для тебя, читатель, задерживать свое внимание на том, что промелькнуло очень коротко, но безвкусно и дурно.

Ничтожная история, ничтожный отрезок времени, ничтожное время, когда стало бессмысленным всякое противление злу насилием и первое вошло в сговор со вторым, образовав мощные криминальные группировки. Но мой близнец жил именно в данный отрезок времени, в нем успел стать известным писателем, а после — вместе со своим временем — ухнуть, провалиться в глубокое забвение.

Когда мы отъехали от пляжа, моя спутница спросила, есть ли там, куда мы едем, междугородный телефон. Я ответил, что нет, тогда она попросила завезти

ее по пути на какой-нибудь переговорный пункт. В городке Рублеве мы подъехали к почте, зашли в зал с несколькими телефонными кабинками, дама моя заказала разговор, и мы сидели на жестких деревянных диванах в ожидании — умопомрачительное времяпровождение для людей, учитывая то, что жизнь коротка. Я обратил внимание на ее руки в белых шелковых перчатках, терпеливо сложенные на коленях, округло обозначенных под тонкой тканью юбки. Это были большие, с длинными пальцами, талантливые, полные жизненных сил красивые женские руки. И невозможно было поверить, что под белыми перчатками они у нее красные, с шершавой кожей…

Прожитая жизнь, очевидно, никогда не приносит облегчения, если даже она удалась и уже позади. Поэтому и притягивает она к себе, прошлая жизнь, заставляя писать письма, звонить по телефону… Я слышал весь разговор от начала и до конца, ибо он звучал одновременно и в переговорной кабине, и во мне самом.

— Здравствуй, Ашур, это я.

— Слышу тебя. Здравствуй.

— Ты когда летишь?

— Завтра. А что?

— Я задержусь дня на два. Так что улетай без меня.

— Что случилось? Только не ври.

— Я тебе никогда не врала и не собираюсь.

— Так. Ну так… Ну и что?

— Ашур, это все тот же писатель. Я еду с ним на дачу.

— Ты хорошо подумала, дорогая?

— Да, хорошо. Ты мне не муж. Я свободная женщина.

— Я тебе ничего не говорю, кажется. До свидания.

— До свидания… Минутку!

— Что еще?

— Только без глупостей, прошу тебя… Слышишь?

— Слышу, слышу…

Невольно присутствуя при разговоре двух людей, один из которых был совсем рядом, за стеклянной дверью переговорной кабины, очень захотел увидеть второго, Ашура, и я быстро внедрился в электронные каналы, прошел по звукам женского голоса до самого его выхода в телефонную трубку, которую и прижимал к уху Ашур.

Но и внедрившись в него, я все равно не мог увидеть человека, пока он не захочет взглянуть на себя в зеркало. И по случайному совпадению, по судьбе ли, но в минуту телефонного разговора Ашур как раз стоял напротив высокого трюмо, находившегося в каком-то узком тесном помещении, и машинально оглядывал себя в зеркале.

Это был туго-курчавый мужчина с худощавым лицом, темными сросшимися бровями, с глазами голодного хищника. Щеки его, подбородок и место над верхней чуть вывернутой губой были покрыты ровно подстриженной щетиной — искусно выведенная под трехдневную небритость модная бородка. Кажется, это был тот человек, которого видел я в своих космических снах, про которого я ничего не знал, кроме одного — у него с младенчества была порочная привычка сосать большой палец правой руки, — ею он сейчас прижимал к уху черную телефонную трубку. От многолетнего детского порока, державшегося почти до юношеской поры, большой палец правой руки должен был быть у него заметно тоньше, чем на левой руке. Но проверить этого я не мог, потому что левую руку он сейчас держал в кармане модных, широкими бананами, темных брюк.

— Ладно, я тебя предупредил, — говорил он, разглядывая себя в зеркале; и вдруг выбросил из кармана кулак с выставленным указательным пальцем, состроил уморительную зверскую рожу и, прищурив глаз, произвел предполагаемый беззвучный выстрел.

— Все равно я завтра не поеду с тобой, — между тем говорила ему женщина.

— А это мы еще увидим, — отвечал он.

Кто это? Демиурги, наши сочинители, кто это? Над плоской крышей горного дома сияла ночь в крупных кристаллах небесных звезд. Я смотрел на них снизу вверх, лежа под теплым ватным одеялом. Как я стал этим юношей, где это было? И разве сторож я брату моему?..