Близнецы-соперники
Шрифт:
– Я не вправе оставлять тебя в живых, – пробормотал Эдриен, с трудом переводя дыхание. – Ты хоть понимаешь, что натворил? Скольких людей убил?
– Убийство – это способ действия! – заорал майор. – Вот и все.
– Способ действия? А кто решает – применять его или нет? Неужели ты?
– Да! И такие, как я! Мы знаем себе цену, свои силы. А вы, такие, как ты… О Боже, ради всего святого, помоги мне!
– Ты устанавливаешь правила. А все должны им подчиняться?
– Да! Потому что мы хотим этого. А все прочие не хотят. Ждут, когда для них придумают правила. Ты не можешь этого отрицать!
– Я это отрицаю! –
– Значит, лжешь! Или просто дурак! О Боже!.. – Голос майора сорвался, и он надрывно закашлялся. Эндрю схватился за живот, посмотрел на изуродованную ногу, потом на кучку выкопанной им земли, потом снова на Эдриена.
– Вот здесь. Здесь…
Майор пополз к могиле. Эдриен встал на ноги, не в силах отвести взгляд от страшного зрелища. Еще тлевшее у него в душе сострадание требовало, чтобы он выстрелил и оборвал мучения умирающего. Он увидел ларец из Салоник, присыпанный землей. Полусгнившие доски ящика были отодраны, под истлевшим картоном поблескивал металл. Металлические ободья были разорваны выстрелами, на ларце лежала свернутая веревка. На обрывках истлевшего картона виднелись полустершиеся знаки: терновые венцы и распятия.
Они нашли ларец.
– Ты понял? – прошептал майор. – Вот он. Вот ответ. Ответ!
– На что?
– На все! – На несколько мгновений у Эндрю закатились зрачки, так что показались белки. Эндрю говорил обиженным тоном, точно капризный ребенок, указывая правой рукой на могилу. – Теперь он мой. Ты не имеешь права вмешиваться. Все! Теперь ты должен мне помочь. Я разрешаю. Помнишь, я всегда позволял тебе оказывать мне помощь? – закричал майор.
– Ты всегда сам решал, Энди, когда разрешить мне помочь тебе, – тихо сказал Эдриен, пытаясь осмыслить этот детский лепет, пораженный словами брата.
– Конечно, я! Так и должно было быть. Я всегда принимал решения. Я и отец.
И Эдриен вдруг вспомнил слова матери: «Он видел плоды силы и власти, но никогда не понимал, какая ответственность лежит на плечах сильного. Ему неведомо чувство сострадания». В Эдриене заговорил юрист.
– Что мы будем делать с ларцом? Теперь, когда мы его нашли, что с ним делать?
– Используем его! – прохрипел майор, бросив камень в могилу. – Используем, используем. Все исправим! Мы им скажем, что иначе все уничтожим!
– А если нет? А если до этого ларца никому нет дела? А если в нем и нет ничего?
– А мы скажем, что есть! Ты не знаешь, как это сделать! Мы же можем сказать, что нам взбредет в голову! Да ведь они будут ползать у нас в ногах, умолять…
– Ты хочешь именно этого? Чтобы они ползали и умоляли?
– Конечно! Они же слабаки!
– А ты – нет?
– Нет. И я это доказал. Я не раз доказал. – Майор поперхнулся и мучительно сглотнул. – Ты думаешь, что видишь то, чего не вижу я! Ошибаешься! Я все прекрасно вижу, да только мне на это наплевать, это не имеет значения. То, что тебе представляется таким уж невероятно важным… просто не имеет никакого значения! – Эндрю выкрикнул последние слова, будто раскапризничавшийся ребенок.
– О чем ты, Энди? Что, по-твоему, я считаю таким невероятно важным?
– Людей! То, что они думают! Это неважно! Это не имеет ни малейшего значения! Отец знает это.
– Ты ошибаешься, ты так ошибаешься, – тихо прервал его Эдриен. – Он умер, Энди. Он умер на днях.
Взгляд майора стал чуть более осмысленным. В нем была радость.
– Ну,
– А ты – нет?
– Да! И не сомневаюсь в этом. А ты сомневаешься. Все никак не можешь решиться!
– Ты решительный, Энди!
– Да, очень решительный. Это самое главное.
– А люди – просто пустое место. И, значит, им нельзя доверять.
– Что ты мне пытаешься доказать? – Майор шумно вдохнул, его голова откинулась назад, потом упала на грудь, и на губах показалась кровь.
– Да то, что ты трус! – заорал Эдриен. – Ты всегда жил в страхе! И до смерти боялся, как бы кто-нибудь этого не понял! В твоих доспехах зияет гигантская трещина… урод!
Из груди майора вырвался жуткий вопль – нечто среднее между гневным восклицанием и беспомощным всхлипыванием:
– Это ложь! Ты чертов краснобай…
И вдруг он осекся. Под слепящим альпийским солнцем произошло невероятное. И Эдриен понял, что если останется стоять, то погибнет. Майор выдернул руку из могилы, сжимая в кулаке веревку, затем, поднявшись, стал ею размахивать над головой. К другому ее концу был привязан гигантский крюк с тремя зубцами.
Эдриен отскочил влево и выстрелил из тяжелого пистолета в обезумевшего убийцу из «Зоркого корпуса».
Грудь майора разорвало. Стиснутая стальной хваткой веревка по инерции сделала еще несколько витков в воздухе: трезубый крюк вращался над головой, точно сорвавшийся с оси гироскоп. Майор перевалился через край скалы и рухнул вниз, его вопль повторило эхо, наполнив воздух звучавшим в нем ужасом.
Внезапно веревка задрожала, натянувшись, забилась на тонком настиле потревоженного снега.
Из могилы донесся металлический лязг. Эдриен обернулся. Веревка была привязана к стальному обручу, обнимающему ларец. Обруч лопнул. Теперь ларец можно открыть.
Но Эдриен не стал этого делать. Он подскочил к краю плато и заглянул в пропасть.
Под ним висело тело майора. Трезубый крюк вонзился ему в шею. Один зубец, проткнув горло, торчал изо рта.
Эдриен вытащил из ларца три запаянных металлических контейнера и уложил их в рюкзак Эндрю. Он все равно не смог бы прочитать древние рукописи. Да ему и не надо было этого делать: он знал, что лежало в каждом контейнере. Все три были невелики по размеру. Один был плоский, толще прочих, – в нем хранились рукописи, собранные полторы тысячи лет назад константинопольскими учеными, исследовавшими, как они считали, поразительный теологический алогизм – признание святого человека единосущим с Создателем. Над этой проблемой придется поломать голову новым поколениям ученых. Второй контейнер представлял собой короткий цилиндр. В нем лежал арамейский свиток, тридцать лет назад настолько перепугавший влиятельных политиков Европы, что в сравнении с этим документом померкли даже стратегические планы операций Второй мировой войны… Но был еще и третий контейнер – тоже плоский, не более восьми дюймов толщиной и около десяти длиной, в котором содержался самый удивительный документ из всех – исповедь на куске пергамента, вынесенная из римской тюрьмы около двух тысяч лет назад. Именно этот резервуар – черный, изъеденный ржавчиной посланец древности – и был самым ценным сокровищем константинопольского ларца.