Близнецы в мимолетности

Летом 197... я перешёл на последний курс техникума, и у меня запоздало была первая любовь. Она приехала к нам в городок отдыхать, её взяла на квартиру наша соседка Надежда Гавриловна, которая раньше была замужем за начальником милиции.

Я увидел её рано утром с веранды: на меня так и блеснуло белое, ещё без загара тело в бикини морковного цвета. Она, в руке — свёрнутое полотенце, — шла через огород Надежды Гавриловны и далее, задворками, купаться в озере. Фигурка, походка — по высшему классу! Спускалась по дощатой лесенке к пляжу,

Я побежал с веранды, на кухне отец с матерью, дед и две мои сестры садились есть; я не задержался за столом больше пяти минут и, дожёвывая бутерброд, пошёл к Альбертычу.

Городок наш был симпатично зелёный: много частных домиков с участками, где сараи, баньки, летние кухни теснились к огородам; тут и там — смородина, крыжовник. Ранее городской сад почти сливался с лесом. С каждым годом лес отступал и отступал, но оставалось ещё достаточно, чтобы места, вообще-то более известные целебными грязями, продолжали славиться и сосновым бором. Летом у нас многие пускали на квартиру отдыхающих или, как чаще говорили, курортных. А у Альбертыча жили просто друзья.

Я зашёл к нему с улицы, а он как раз входил с задворок. Потёртые, но свежестиранные шорты, в кармане — мыльница, расчёска. Мужчина в аккурате, знающий себе цену. Двадцать лет на флоте прослужил. Лицо в морщинах — а фигура как у парня.

— С кем сейчас здоровались-то?

— Приезжая дева, выдающейся красоты телосложение, обворожительная прелесть лица, — начал Альбертыч в своём духе, но тут его жена Зоя, на восемнадцать лет моложе, вышла на крыльцо одеяла вытряхивать и вмешалась:

— Ничего особенного! Гавриловна говорит: обуви — две пары.

Я спросил — как зовут? Альбертыч поднял брови, с понтом выпучил глаза, а потом улыбнулся в небо:

— Нинель!

После этого он расправил плечи, потянулся, подкинул и поймал мыльницу, а его дворняжка Джим сразу завилял хвостом, запрыгал.

Из времянки появился какой-то лысенький, из очередных друзей Альбертыча. Вид: то ли спросонья, то ли с приветом (или и то, и другое). Морщится, щурится, всё на нём расстёгнуто, носок только на одной ноге. Потопал к саду по доске через канаву, ногой мимо доски — плюх: по колено в грязь.

— Стоп-стоп-стоп! Не заваливаться, Славик, стоять! — Альбертыч припустил рысцой к нему, словил его подмышки и помог взойти на доску. Славик был вдрызг упившись.

— Владик... — ворковал он Альбертычу с трогательно интимными нотками, — отпусти меня, пожалуйста... я должен обязательно сам по пути про... проследовать! Отпусти меня, Янек... ну, хороший!

Альбертыча звали Валентином.

— Химик, — он кивнул мне на Славика. — Бесценная голова!

— И даже «био», — сказал тот, — биохимик.

Шагнул раз-другой... нога, с которой текла грязь, как краска с кисти, поехала по доске, его развернуло, и он вдарился в канаву плашмя.

Зоя стала ругаться, а Альбертыч подмигнул мне и запел:

На террасе стоя,

Нам орала Зоя

Про любовь, про нежность,

Счастье и мечту...

Она с прямотой отвергла игривость:

— Солист хренов! Убирай своего подарка, а то я вам такую мечту заделаю — ни одна химия не расхимичит!

Славик, привстав, прижал палец к губам:

— Тема — табу, — помолчав, повторил раздельно: — Та-бу.

Он сидел на доске и, медленно двигая руками, вынимал из канавы ноги, как приделанные, зачем-то подворачивал штанины, насквозь мокрые, в грязи, и приглаживал.

— Та-бу или ни бэ, ни мэ, ни кукареку! — неуступчиво уела Зоя. — Войди в природу другом, а не химичь!

Альбертыч пустил хрипловатый перелив:

Грянул выстрел из нагана,

Над землёй поплыл туман.

Разойдись, толпа народу,

Убить товарища не дам!

Он поднимал Славика, а тот тянул его вниз, всё хотел усадить с собой на доску. Тут из дома вышел сын Альбертыча — мой друг Эдька. Мы с друзьями сперва звали его Эд, а Альбертыч услыхал и прозвал — Ад. Волосы у Ада летом выгорали до цвета смугловатой седины. Тощее лицо, обтянутое шелушащейся, кофейного оттенка кожей, часто имело зверски-шпанское выражение, будто перед Адом была жертва, которую он сейчас примется избивать и грабить. На самом деле он в это время думал о чём угодно, но только не о драке. Он никогда не психовал и лишь вечно ныл: комар заразит его малярией или в лесу укусит клещ, или в озере к ноге присосётся вьюн...

Альбертыч велел нам с ним отвести Славика во времянку, и Ад обеспокоенно потребовал:

— Чтобы в горло не вцепился, займите ему руки!

— Не бойся его рук, — указал на заблуждение Альбертыч. — У него сила не в руках, а в голове. Это человек идеи!

— Идея меня съела, — сказал Славик, а мы втроём повели его, усадили на матрац на полу. — Я всю жизнь был слишком умным!.. теперь хочу делать глупости и смеяться, как ребёнок. Хочу делать не то, что мне надо, не то, что надо другим, я хочу делать то, что абсолютно никому не надо! Вы поняли смысл?

— Смысл таится глубоко под одеянием слов! — И Альбертыч стал раздевать его. — Чем делать то, что никому не надо, лучше вообще ничего не делать — вот смысл. Давай баиньки.

— А ты пробовал ничего не делать, ты пробовал? — Славик так жалобно вскрикнул, что я подумал: у него сейчас хлынут слёзы. — Чтобы ничего не делать, нужно ничего не хотеть! Я многого не хочу, но в моём нехотении растворено хотение — и наоборот! В хотении одиночества — нехотение, и ещё какое!.. Я выпрыгнул из общества умных, я больше не хочу ума, — он постукал себя пальцем по лысине, — не хочу быть нужным за мою голову. Но ведь это — тоже определённое хотение. Чушь? А я изголодался по чуши! Если бы вы только поняли смысл сказанного...