Блокадные новеллы
Шрифт:
«Махонька да шшупла… Не забижай ее, Вася…»
Тоня услышала, и ей стало жалко себя, недавней девчоночьей поры. Тоня чувствовала, особенно во время подобных встреч, что не выдержать ей такой не своей жизни, с нелюбимым и совсем старым, как ей казалось.
Ранними вечерами, когда случалось быть одной, она привыкла садиться у окна с краю подоконника; ее скрывала от взглядов занавеска, но она сама все видела на улице.
Заметила она как-то свою соседку по парте, Оленьку; шла Оленька не одна — с курсантом в золотистых погонах. Вгляделась Тоня, узнала—был это ее вечный вздыхатель, Пашка Ломов. Сколько раз дожидался
Оленька покусывала травинку, покачивалась на каблучках, скидывала жеманно Пашкину руку, которую он клал ей на загорелое, обнаженное плечо. Она была одета в короткое ситцевое платье — огромные красные цветы по белому полю, — шла у всех на виду, выделяясь, и чувствовалось, что радуется своей яркости и всеобщему вниманию.
Сердце сжалось у Тони: «Добился», — подумала она, вспомнив, как рвался Пашка в военное училище. Она отпрянула от окна, когда они поравнялись с домом, и заплакала, упав на кровать: «Ну, чем я хуже! Ну, чем!» Потом вскочила резко, подбежала к зеркалу, рассматривая свое мокрое от слез лицо, и сказала сама себе медленно: «А я ничем не хуже ее…»
…Однажды в газете прочла о приеме в культпросветучилище. И тут лее, не раздумывая, никому ничего не говоря, скрутив узелок, выбралась из дома, пробралась запольем да леском до дороги и на попутке — до станции. Василий в то время в леспромхоз уехал, движок ремонтировал.
В райцентр Тоня попала наутро, дала отцу телеграмму: «Не ищите, не ворочусь, Антонина», — и прямо в училище. Время к осени шло, отовсюду съезжались девчата. Спрашивают Тоню в училище:
«Где ж документ, что семь классов кончила?»
«Нету», — глухо говорит Тоня. Завуч, женщина немолодая, строгая, с седым пучком волос на затылке, удивленно пожала плечами:
«Что думала? Надо за семь классов сначала сдать, девушка…»
У Тони — красные пятна по лицу, не сдержалась:
«Не девушка я, с мужиком живу год скоро!..» — бросилась к дверям.
«В уме ли ты!..» — вконец опешила завуч.
На Тонину удачу, оказался в кабинете директор Павел Иванович, мужчина рассудительный и душевный.
«Постойте, Нина Петровна, — обратился он к завучу, — а ты, милая, успокойся да садись со мной потолковать…»
Нина Петровна еще решительней полсала плечами и, напружинив свою негнущуюся спину, вышла.
Благодаря заступничеству и понятию Павла Ивановича, приняли Тоню в училище…
— А живет она на что? — спросил я.
— Стипендию двадцать три рубля получает, да коммуна у них девчоночья — помогают друг другу. Жизнь не малина, а все равно душа легкая сейчас у нее. Василий разыскал ее, требовал, чтоб вернулась. И у меня побывал, все рассказывал, какой он есть… Отец недавно наведался, и с ним я в знакомстве… Да ни с чем…
— Вот и соль, — Тоня стояла на пороге. Я смотрел на Тоню новыми глазами. Невольно переносился мыслями на свою жизнь — сколько же я сделал на всем ее течении крутых поворотов? И насчитывал их немго, да и крутые ли они были? Я, наверно, гораздо больше потерял оттого, что, боясь что-то потерять, старался быть осмотрительным.
…Поздно вечером провожали мы Тоню в общежитие. Шли по городским улицам, через ярмарочную площадь, шли садом…
Сколько вопросов — и, наверно, нет им конца, как нет конца жизни и надежде.
Ночь на воде
Я плыл на небольшом теплоходе из Вологды в Кириллов. Удивителен и трогателен этот путь. После возникновения Волго-Балта разлились реки, ушли под воду деревни, леса, ушел кусочек жизни, обжитой многими поколениями. Я понимаю, как важно для страны то, что пролегла нынче мощная водная трасса, но — угадываешь кипевшую здесь когда-то жизнь, и невольно становится грустно: вот обрывается дорога, исчезает в реке, две ее натруженные колеи еще четки; колокольня высится из воды, камень ее замшел от непрестанных ударов волны; тянутся березовые, осиновые рощи, затопленные и нагие; черные вершины деревьев провожают нас, как древние погорельцы. Новые берега еще не успели осесть, вода их не подмыла, и совсем не береговые цветы растут на них.
Я стоял на палубе, и медленное движение теплохода не утомляло меня, наоборот, давало возможность как бы углубиться зрением во встречные предметы. И еще одно обстоятельство заставляло меня быть на палубе: вместе со мной в каюте ехала молодая пара, и мы, бегло познакомившись и не найдя общего языка, стеснялись друг друга. После одной из остановок, где сошло на берег много пассажиров, я спросил капитана, нет ли пустой каюты, где бы я смог провести ночь. С капитаном меня познакомили еще в Вологде, и он любезно пообещал выяснить и помочь.
Темнело. Начинался июньский вечер с мягкими белесыми сумерками, которые вроде и не скрывают ничего от взгляда, но окутывают в матово-серебристый цвет поля, леса, деревни… Плескалась рыба, кружилась мошкара, и чайки, плавно паря, стремглав ныряли. Меня кто-то тронул за плечо.
— Устроилось. Можете и переходить, — сказала женщина, которая выполняла на теплоходе обязанности горничной, уборщицы, дежурной. Она провела меня в каюту, сама постелила постель, по-домашнему взбив непышные казенные подушки, оправив простыню и одеяло. — Коли что, кличьте тетю Шуру… — улыбнулась и ушла.
Я приметил ее, когда еще сел на теплоход. Она была щуплой, с узким, обветренным, некрасивым лицом. Одетая в голубенькое, горошком, платье, она могла показаться пассажиркой, севшей на маленькой пристани. Но стоило ей пройти по палубе — и в ее походке угадывался человек, привыкший к корабельной жизни. Я приметил, что и капитан разговаривал с ней уважительно, не как с самым младшим по должности членом экипажа, а словно с хозяйкой какой — «Александра Ильинична» да «Александра Ильинична». Она без распоряжений знала, что нужно сделать пораньше, побыстрей: мела салон, разносила белье и даже сама музыку выключила, увидев, что все от нее утомились.