Блокадный ноктюрн
Шрифт:
Рысенков терпеть не мог эти минуты перед боем. Сидишь, смотришь, ждешь команды. И тебя — колотит от адреналина. Закусываешь ремешок каски, нежно гладишь спусковой крючок винтовки или автомата, трясешь ногой от нетерпения — не помогает. Ждать, ждать. Самое противное на войне — ждать.
Бежать было тяжело — дождь не переставал, поэтому дно траншеи превратилось в коричневую жижу, которую иногда пересекали ярко-красные ручейки — следы артобстрела.
Рысенков бежал и кричал бойцам какие-то ободряющие слова — мол, сейчас мы им всыплем, готовьтесь,
Зрение отдельными кадрами выхватывало пейзаж:
Вот боец связывает какой-то проволокой связку гранат.
Вот другой нервно курит самокрутку, а потом передает ее соседу.
Вот санинструктор вытаскивает из траншеи тяжелораненого бойца, хрипящего пробитыми легкими.
Вот второй номер противотанкового расчета суетливо крутит в руках здоровенный патрон.
— Кондрашов! Как у тебя?
— Нормально, товарищ старший политрук!
— Огонь по команде открывай. Метров с трехсот.
— Ага, — кивнул лейтенант совершенно не по уставу. Кондрашова потрясывало, как и всех.
Первыми не выдержали немцы. Один из танков остановился и гулко бахнул. Снаряд пошел выше, но Рысенков и Кондрашов почувствовали теплую волну, толкнувшую их с неба, и за спиной раздался взрыв. Танк взревел и рывком продернулся вперед. Открыла пальбу и пехота. Пули засвистели в воздухе. Одна из них взрыла бруствер между политруком и лейтенантом и воткнулась в заднюю стенку траншеи, тихо зашипев.
Руки нервно сжимали оружие.
— Эх, сейчас бы пушечек… — громко вздохнул кто-то из бойцов.
Увы, но артиллеристы так и не прибыли, завязнув где-то в тылу.
Тучи, казалось, опустились еще ниже, когда в них воткнулась красная ракета.
— Огонь! — заорали одновременно политрук и лейтенант. И траншея немедленно ощетинилась огнем.
Гулко забахали противотанковые ружья. Расчеты целились по уязвимым местам немецких танков — щели, гусеницы. Затарахтели станковые пулеметы и немцы немедленно попадали в грязь.
Рысенков предпочитал пистолету-пулемету карабин. Вообще-то, зрение у него было не очень. Но стрелял он, почему-то, хорошо. Просто он не целился. Он чувствовал оружие как руку. Он не стрелял, а словно дотягивался рукой до мишени. Раз… Два… Теперь третьего рысьим коготком… А, блин! Промазал! Еще раз!
Немцы, тем не менее, двигались и двигались вперед. Перебежками. И вот хрен же поймешь — кто сейчас поднимется, а кто вскочит и пробежит несколько метров.
Рядом загрохотал «Дегтярь» — лязг его затвора перекрывал стрельбу.
Немцы падали, спотыкались, шлепались в грязь, но шли и шли вперед. А из серой дымки выходили новые цепи, приближаясь к роте старшего лейтенанта Смехова.
Время от времени кто-то из бойцов падал, хватаясь руками за лицо. Замолчал взводный «Максим». Не надолго.
— Гранаты к бою! — заорал Кондрашов, когда немцы приблизились к дистанции броска. Их танки вдруг разделились. Два пошли в левую сторону, три в правую. Вот тут-то бронебойщики и врезали. Один из «Т-III», а это оказались именно они, вдруг закрутился на сбитой гусенице, второй просто остановился, чадно задымив. Рысенков успел снять танкиста, неосторожно высунувшегося из люка.
Немцы уже приблизились метров на сто к позициям роты, когда внезапно полыхнула стена огня. Это лейтенант Уткин привел в действие свои фугасные огнеметы. Зрелище было потрясающим — квадрат сто на семьдесят метров буквально превратился в геену огненную. Жаль, что сработали не все. Где-то перебило провода. А где-то огнемет разорвало осколком снаряда. Точно. Именно взорвавшийся огнемет был тем самым пламенным облаком, впечатлившим Рысенкова в начале боя.
Отбились?
Пламя не давало немцам подойти к позициям роты. Страшная штука эта зажигательная смесь. Как-то один боец себе случайно капнул на ладонь — так пока капля не прожгла насквозь мясо и кости — не потухла. Еще дотлевала потом в земле. Обозленные немцы снова начали обстрел. А после того, как пламя успокоилось — снова пошли в атаку.
— Танки! Наши! — вдруг пронесся крик по траншее. Старший политрук облегченно выдохнул и обернулся.
Действительно, со стороны Чертового Моста, взревая моторами, разворачивалась танковая рота — десять машин с красными звездами на башнях.
И Рысенков громко выругался.
«Т-38».
Экипаж — два человека.
Вооружение — пулемет.
Толщина лобовой брони — восемь миллиметров.
Этакая бронированная тачанка, которую переворачивало даже противопехотными минами. Да и чем она бронированная-то? Бронелисты держат пулю со ста метров — вот и вся броня. И, тем не менее, немцы развернули свои танки на нового врага. Они подставили борта бронебойщикам роты Смехова, прикрывая собой свою пехоту, упрямо ползущую вперед.
И как на полигоне стали расстреливать «тридцатьвосьмерки».
Бензиновые костры заполыхали один за другим. Один из «Т-38» вдруг замер и пулемет его заглох. Немецкий «Т-III» остановился и спокойно навел свою короткую пушку на заглохший советский танк…
— Да бейте же его, твою богадушумать! — вдруг заорал старший политрук.
Бронебойщики, словно расслышав отчаянный крик Рысенкова, зацвинкали по броне немца. Еще мгновение и… И немец вспыхнул от попадания в бензобак. Но, перед этим, успел выстрелить и наш танк разлетелся на куски. Как раз в тот момент, когда открылся люк…
Узкие гусеницы советских танков постепенно завязали в жидкой глине. Они останавливались, расстреливаемые как на полигоне, но продолжали поливать из пулеметов залегшую, наконец, немецкую пехоту.
Ненадолго залегшую.
Со второй немецкой густой цепью шли самоходки. Те, не обращая внимания, на своих и чужих танкистов, начали вести огонь по траншее роты.
— Командира убило! — вдруг пронесся крик после очередного разрыва.
Сквозь грохот, лязг и свист Рысенков поднялся во весь рост, не обращая внимания на виз осколков: